Понятно. Что ж, пусть будет так. Во всяком случае, с приездом к нам Тадделя он оказался среди нас старшим, а не я.

Я, говорят, расплакался, когда Таддель мне сказал: «Теперь ваша мама тоже развелась и может выйти замуж за моего папу».

Ну, плакал не только ты, Паульхен, я тоже немало слез пролила. Часто прямо-таки рыдала, Мике и Рике утешали меня…

Да и я чувствовала себя не лучше; отец у меня вроде бы был, пусть и навещал мамочку нерегулярно, однако накануне Рождества или моего дня рождения он всегда приезжал, только я все равно грустила, и слезы накатывали — вот сейчас опять подступили; Лена и Паульхен рассказали, как тогда плакали, вот и мне хочется всплакнуть: я вообще чуть что — в слезы…

Ну, не надо!

А все из-за того, что нашему бедному папочке пришлось так долго искать…

Что я слышу? Опять его жалеют?

Ты права, Лена! Я тогда тоже не на шутку злился, по крайней мере некоторое время, хотя семейство наше жило нескучно. Это уж точно. А потом сказал себе: ничего не поделаешь. Он всегда имел дело с сильными женщинами, такими были все четверо, даже пятеро, если считать Марихен. Позже, гораздо позже, когда она совсем усохла и стала похожей на былинку, которую можно сдуть — отец ее так и называл «мазурской былинкой», — она показала мне стопку фотографий этих женщин, снятых по отдельности, и все действительно сильные, хотя каждая по-своему. Я тогда уже занимался экологическим сельским хозяйством, обзавелся в Нижней Саксонии собственным подворьем, а в политическом отношении поддерживал «зеленых». Однажды, выкроив пару свободных дней, я навестил Марихен в ее берлинском фотоателье, где она жила только на вареной картошке да маринованной селедке. Настроение у нее было скверное, но мне она обрадовалась и сказала: «Послушай, Пат, я сейчас тебе кое-что покажу — глазам не поверишь!» Тут она исчезла в своей темной комнате, и мне пришлось ее дожидаться, хотя уже давно было пора уходить, чтобы проведать друзей в Восточном Берлине, потому что там… Но когда она вышла из темной комнаты, я и впрямь глазам своим не поверил. Целая пачка снимков форматом шесть на девять, и все запечатлели папиных женщин такими, какими он, вероятно, хотел бы их видеть — каждую по-своему сильной. На первом снимке я узнал отца и маму, когда они еще были молодыми. Разумеется, они танцевали, только не на паркете или на лужайке, не на твердой поверхности, а на пушистом облачке. Что-то зажигательное, вроде танго…

…может, рок-н-ролл?..

Больше всего они любили выдавать блюз…

…особенно под диксиленд.

«Я щелкнула их, когда они разводились, — сказала Марихен. — Наклепать свадебных снимков может каждый, а вот сделать бракоразводное фото с радостной ретроспективой в прежние времена, когда у обоих от любви кружилась голова и все давалось так легко, будто они танцуют на облаках, — на такое способен только мой ящичек. Он все помнит, даже — вот, смотри! — не забыл про заколку, потерянную в танце». Тут Марихен сморщилась, как всегда, когда злилась, и добавила: «Не показала я им их танец на облаках. Развелись, и точка». Правда, я не был уверен, что отец и мать поставили друг на друге точку. Но ничего не поделаешь. Жизнь продолжается. Следующие фотографии из стопки, которую Марихен принесла из темной комнаты, были похожи на кадры немого кино. Отец с окровавленной повязкой на голове лежал, прислонившись к колесу фургона, такого, в которых американские переселенцы ехали на Запад: «Go West!» Рот открыт, лицо мертвенно-бледное. А рядом выпрямилась мать Лены, высокая, русоволосая, кудрявая и — не вру, честное слово! — с винчестером в руках. Глаза прищурены, будто она осматривает прерию до самого горизонта, выискивая индейцев, скажем — команчей…

Не! Не думаю. Стоит мышке из норки выглянуть, мама тут же на стул запрыгивает от страха…

И все-таки это была она. Стоит, как последний солдат. Из-под брезента испуганно выглядывают Мике и Рике, а между ними — ты, Лена. На всех троих старомодные чепчики. Ваша мать — настоящая блондинка, ты, Лена, чуточку потемнее, потому что… Перед фургоном не меньше дюжины застреленных индейцев. Видно, такое твоей матери вполне под силу. Отец мог бы с ней в огонь и в воду, но не захотел. А Марихен, сложив эти снимки с нападением индейцев обратно в стопку, сказала: «С такой женщиной можно хоть коней красть. Но твой отец предпочитает покупать лошадок. Что он и сделал».

Купил лошадку для Лары. Наверное, хорошо она смотрелась, когда скакала через деревню на своей Накке.

А мой верный Йогги несся за нами…

Другие снимки были еще поразительней, правда. Вы не поверите, и ты, Нана, тоже. На других фотографиях из той стопки отец красуется в бескозырке. Похож на революционного матроса. Рядом смеется твоя мама. Волосы растрепаны. Правда, они вместе. И никаких размолвок. Оба смеются. Стоят у баррикады. Им весело. У нее через плечо — лента с патронами. На другом снимке она лежит за пулеметом времен Первой мировой, куда-то целит, а может, даже стреляет.

Слева развевается флаг, похоже, красный. Ведь Марихен показывала черно-белые снимки. «Такое происходило здесь, в Берлине, когда была революция», — объяснила она. Но никакая сильная женщина не затащила бы отца на баррикады, даже мать Наны. Ему всегда претили революции. Он всегда был реформистом. Однако Марихен только хихикнула: «Видно, мать вашей сестрички Наны мечтала, чтобы он был таким, да и сам ваш отец тоже немножко этого хотел. Вы же знаете, моя камера умеет исполнять желания».

На самом деле мамочка у меня совсем другая. Вы же знаете ее — Пат, Жорж и ты, Лара. Она всегда имела дело только с книжками, которые писали другие и которые ей приходилось править, фразу за фразой…

И все-таки, Нана, может, у нее была такая тайная мечта…

Ну уж нет! Разве что отец мог подобное выдумать.

Но самые поразительные вещи чудо-ящичек выдал в четвертой порции снимков. Там красовался настоящий дирижабль средних размеров, пришвартованный на аэродроме к высокой мачте. У просторной гондолы, как на групповом фото, выстроились наш папа и ваша мать. Перед ними — Яспер и наш Таддель. Впереди всех сидишь ты, Паульхен, самый младший. Однако капитанской фуражки удостоился вовсе не отец, нет; капитан воздушного судна — его вторая жена.

Ясное дело, отец даже с велосипедом не справляется, не говоря уж об автомобиле.

То есть он сумел уговорить вашу мать, чтобы она получила лицензию на управление дирижаблем средней величины?

Вполне возможно.

Папочке всегда хотелось обходиться без постоянного места жительства, он мечтал обзавестись дирижаблем, куда поместился бы его нехитрый скарб, конторка и все семейство, чтобы можно было приземляться то тут, то там, по настроению, вечно в пути и никогда не…

Вот Старая Мария и исполнила его желание: за штурвалом сильная женщина, а сам он преспокойно занимается своими писательскими делами…

…причем с большим удовольствием.

«Вашему отцу всегда хочется быть другим и находиться в другом месте», — сказала она. Я сам такой. Видно, от него унаследовал. «А есть фотографии, где ты сама вместе с отцом? — спросил я Марихен, когда она собралась отнести снимки обратно в темную комнату. — Такие, где исполняются желания?» Она долго молчала, потом сказала: «Твоему отцу своих баб хватает! Ему не до меня. Мое дело — щелкать, когда для него нужно снять что-нибудь особенное. Затем — марш в темную комнату! Вот и все. Дерьмовая ситуация, голубчик. Для вашего отца я всегда оставалась Щелкунчиком, и только».