А теперь я пытался поточнее припомнить место, где Аполлина однажды на Масленицу ждала меня после уроков. Когда я пришел, она была в бешенстве, потому что какие-то проходившие мимо шутники обсыпали мукой и испачкали крутыми яйцами ее совершенно новую австрийскую куртку. Я думал о том, будут ли все моменты, прожитые с Клеманом, спустя двадцать лет казаться мне такими же незыблемыми, как эти.

Тут в кафе вошла Гислен. Она оказалась выше, чем мне помнилось, а главное, более живой, телесной, в облегающем летнем платье и изящных кожаных босоножках. Я сразу перевел взгляд на ее лицо, чтобы она не подумала, что я разглядываю ее задницу и грудь под легкой тканью. Она подвела веки черным карандашом, и что-то в смущенном вызове, который я заметил, встретившись с ней глазами, подсказало мне, что это сделано ради меня.

— Я предложил вам увидеться, — сразу начал я, чтобы предупредить риск возможного взаимного замешательства, — потому что, как это ни странно, после смерти моего сына, когда я думаю о вас, мне становится немного легче. Только, пожалуйста, не усмотрите в этом завуалированное признание в любви, — добавил я, испытывая даже какую-то радость, что могу высказываться без стеснения, почти с вызовом.

Польщенная, она улыбнулась, спокойно и вместе с тем застенчиво, показав ровный ряд белоснежных зубов. Без всякого повода я подумал: «Так улыбаются только черные женщины».

Она работала в регистратуре медицинской лаборатории на улице Монпарнас, поскольку не могла прожить на продажу украшений, которые сама придумывала и делала из каких-то волокон и натурального жемчуга.

— Это ваше? — перебил я ее, указывая на крупное коралловое ожерелье у нее на шее, нанизанное на пеньковую веревку, — на ум мне пришло пошлое слово «этническое».

Она кивнула и застенчиво прикоснулась к вырезу платья тонкими уверенными пальцами. Внезапно мне показалось немного нелепым, что я нахожусь здесь без явного повода, наедине с человеком, который ни по каким меркам не вписывается в привычные мне рамки и столь же мало подходит к этому кварталу Парижа, скорее богатому и сдержанному.

Ни одна женщина из тех, кого мне довелось знать, не могла бы с такой непринужденностью и естественностью, чтобы это не казалось минутным оригинальничаньем, надеть подобное ожерелье или повязать волосы ярко-оранжевой лентой. Я отхлебнул «перрье» и, поставив стакан на стол, сделал глубокий вдох:

— А как зовут вашего сына? — спросил я, чувствуя, как слово «сын» режет мне гортань точно бритвой.

Она перестала улыбаться и осторожно взглянула на меня:

— Уолтер Ли.

— Как?

— Уолтер, а потом Ли, как Брюс Ли. Но мы зовем его Уолтер. — Она произнесла это имя с акцентом.

— Вы американка? — спросил я.

Она покачала головой:

— Нет-нет, вовсе нет. Это имя героя одного фильма.

Идиотизм, но опять моей первой реакцией была мысль, что из опасения выглядеть смешным никто из моего окружения не рискнул бы назвать своего ребенка Уолтер Ли, если бы это не объяснялось англосаксонскими корнями. Ни тем более произносить английские слова с соответствующим прононсом, не будучи англичанином или американцем. В силу какого предрассудка это шокировало меня меньше из уст черной девушки, нежели белой? Не знаю. Что же до имени Уолтер Ли, следует признать, что сам я так никогда и не смог привыкнуть к имени собственного сына, со дня его рождения и до его смерти.

Недовольный собой за то, что, когда Элен забеременела, не нашел смелости сказать ей, что ни за что на свете не хочу иметь ребенка, я к тому же не отважился признаться, что нахожу тоскливо устаревшим имя ее любимого дедушки со стороны матери, когда на пятом месяце, после УЗИ, зашел разговор о выборе имени. Тем более что я никогда не испытывал достаточной привязанности ни к одному из моих дедов, ни к собственной генеалогии в целом, чтобы понять подобное желание. Впрочем, и сам Клеман без конца укорял меня.

— Почему ты позволил маме так меня назвать? — иногда спрашивал он. И в его тоне сквозил не упрек, а скорее озадаченность: почему воля женщин всегда управляет моей жизнью. Имея уже определенное мнение обо мне, он интересовался главным образом, неужели позже ему придется так же строить свою. — Клеман — это ужас, ненавижу свое имя! — говорил он мне. — Сразу представляешь сопливый нос, насморк, грязный платок, зиму[34].

Сказать, с чем для нас созвучно то или иное слово, с давних пор было нашей с Клеманом любимой игрой, такой же вечной, как фильмы Питера Селлерса и Луи де Фюнеса. Прилагательное «брюзгливый»? Соломенная жвачка и нытье. «Ужасный»? Таблетка аспирина. «Благородный»? Рука, приглаживающая назад редкие волоски на бледном и плешивом черепе. И ничто не придавало моему существованию столько смысла, как мощное ощущение полного отождествления с сыном, переполнявшее меня всякий раз, когда какое-нибудь слово вызывало у нас обоих один и тот же образ.

Я сделал глубокий вдох и резко откинул голову, плотно сжав губы, чтобы вновь не хлынули слезы. Просидев какое-то время с запрокинутой головой, я немного успокоился и посмотрел мокрыми глазами прямо в глаза Гислен.

— Ну и что Уолтер? Похож на героя того фильма? — проявил я неискреннюю заинтересованность.

На ее лице появилось выражение беспомощного сочувствия, она помолчала, а затем осторожно улыбнулась:

— Увидим.

Уолтер Ли был персонажем Сидни Пуатье в фильме «Изюминка на солнце»[35], о котором я никогда не слышал, так что вынужден был попросить ее по буквам повторить название, настолько безупречным было ее произношение. Ей к тому же пришлось объяснить мне, что по-английски «raisin» означает не «виноград», как по-французски, а «сухой виноград», то есть «изюм».

В этом фильме Сидни Пуатье, шофер лимузина, алкаш и неудачник, становится настоящим человеком после трагедии, происшедшей в его семье, когда по его вине они потеряли десять тысяч долларов страховки, полученной после смерти отца. Так вот, в конце фильма, после многочисленных перипетий, герой Сидни Пуатье решает, что отныне не склонится больше ни перед чем: ни перед деньгами, ни перед системой… — Гислен на мгновение прервала сама себя, заморгала: —…ни перед белыми. — Она сверкнула зубами в извиняющейся улыбке, словно хотела смягчить вызов, который я мог усмотреть в ее словах. — Это имеет значение, если ты хочешь участвовать в борьбе.

«Ты болтаешь о всякой ерунде с этой девушкой, — вдруг подумал я, — ты делаешь именно то, что, как говорят, полагается делать в подобных ситуациях, когда уже не услышишь ничего нового. Ты делаешь успехи», — сказал я себе, осознав, что впервые после смерти Клемана пытаюсь говорить о чем-то не касающемся смерти Клемана.