И вот вчера в одном из переулков у Покровского бульвара они обнаружили холм свежей земли, желанный, как стог хлеба: здесь перекопали сквер и начали строительство подземного гаража. По холму уже ползал искатель с фонариком на лбу и с лотком в руках. Брал саперной лопаткой землю, разминал, сыпал, протирал через сетку, интересное откладывал на газету, камушки отшвыривал. Время от времени брался за металлоискатель, зажимал плечом наушник, водил там и сям по склону, морщась от зуммера.

Вадю на холм не пустил.

Молча сильно пихнул его. Вадя слетел, а когда попробовал подойти с другой стороны, мужик кинулся и снова толкнул, подскочил еще и постоял рядом, тяжело дыша, поводя руками у боков, но не тронул.

Вадя упрямо стал в сторонке. Надя подошла к нему.

Завтра землю должны были вывезти. Мужик проворно раскурочивал отвал. Молча. От азарта он сопел, плевался.

Вадя умел стоять насмерть. Он так милостыню просил: неподвижно. Никогда не попрошайничал, а становился на колени у стены, клал шапку, не смел поднять взгляда. Только кивал, когда подавали. Его большие руки свисали как отдельные тела – он их бережно подбирал к себе, укладывал у колен, как клешни. Надя тем временем ходила туда-сюда с целлофановым пакетом с подсобранными, как на чулке, полями. Набирала она крохи. Одно время они почуяли уловистое место – отель «Марриотт» на Тверской. Здесь постоялец мог, возвращаясь с прогулки, сбросить и доллар, и десять. Легенды ходили о сотне, сорванной Катюхой-сычихой.

С прямым лицом Вадя становился на колени у стены за углом. Место было злачное: то бабки трясли пластмассовыми коробочками с мелочью перед прохожими в дорогих пальто, то солдаты, кучкуясь у лотков с мороженым, посылали гонца-стрелка. Он отходил на квартал, высматривал в толпе донора, садился на хвост, попадал в ногу и, вкрадчиво заговаривая, просил помочь деньгами. Иностранец не соображал, что от него ласково хочет военный, ускорял шаг и, случалось, только чтобы дать понять, что до солдата ему нет дела, черпнув мелочи из кармана, ссыпал ее Ваде в шапку. Солдат тогда спадал с ноги и, возвращаясь, молча пинал Вадю сапогом, оставляя у него на боку, животе или плече еще один подошвенный след.

Большой Трехсвятительский дыбился лесенкой припаркованных машин, подымаясь горой к бульвару, убегая вниз и влево, к реке, где тянулись, пыхая, лохматые гнезда фонарей, текла красными стоп-сигналами набережная и синела над речным простором крылатая громада высотки, похожая на вздетую в небо птицу. Окна домов у Нади в глазах расплывались, дрожали желтыми икряными зеркалами, в которых она силилась разглядеть себя, но они не допускали взгляд, превращаясь в яркие дымящиеся ломти мамалыги, сытно плыли, утягивая ее за собой, – она сопротивлялась, ей нужно было остаться с Вадей, куда она без него?

Наконец искатель сделал перерыв. Сел на землю, вытянул ноги, как торговка на тюках. Стянул с хлопком резиновые перчатки, закурил.

Надя подошла поближе, потянулась посмотреть – что там на газетах. Руки у мужика дрожали, затягивался жадно, распаренные сырые пальцы освещались затяжкой, как утопленники рядком на траве – фонариком.

– Слышь, а ты там вон глянь, там стекляшек море. Аптека тут, что ли, была, – крикнул мужик Ваде и махнул рукой назад.

Вадя постоял, затем недоверчиво подошел к яме. Надя осталась смотреть на искателя. Мужик спросил:

– Чего смотришь? На, покури.

Надя взяла сигарету, послюнявила, сунула за ухо.

– Иди сюда, чего встала. Вот дура. Сюда иди, бестолочь… – Вадя осекся, замучившись от своей грубости.

Надя подбежала. От испуга у нее дрожало всё лицо.

Вадя сидел в яме и жег спички. В глиноземе, как конфеты, потерянные в песочнице, как желанный детский «секрет», состоящий из сухого жука и фольги кефирной крышечки, виднелись цветные стекляшки.

– Ну, ты… это… Ты чего… – решил он как-то смягчиться, но не знал, как ему поступить, и рассердился от своего замешательства, так что замахнулся снизу на Надю:

– Дура ты!

Надя стояла, завороженная.

– Ну ты чего!.. – бесполезно повторил Вадя, чтобы себя взять в руки. Он задыхался, скованный волной, вдруг пошедшей со спины, схватившей затылок.

Королев всю жизнь был жертвой и питомцем мелких и крупных заблуждений, мир вокруг него был искажен сильной линзой воображения. Прозрачная кривизна выписывала невероятную траекторию, увлекавшую напористость Королева в потустороннее русло действительности.

Например, первоклассником он был убежден, что Италия, Испания и Бразилия – разные названия одной и той же страны.

Был уверен, что число детей в браке зависит от страстности супругов.

До двадцати семи лет верил, что у девушек не бывает похмелья.

На третьем курсе три дня верил в то, что Китай напал на СССР. Его разыграли друзья, сообщая во всех подробностях об успехах вторжения армии КНР. Была жуткая зимняя сессия, не было ни минуты, чтобы проверить. Думал, что перед мобилизацией надо успеть сдать квантовую механику – чтобы потом не возиться.

Почти до восемнадцати лет глубинно связывал половые признаки античных статуй с фиговыми листочками. И потом, когда впервые увидел инжировое дерево, напрямую соотнес его плоды и шершавые листья с вознесенной красотой музейных фигур. Так они там и застряли, в кроне. Весь Давид, изваянный Микеланджело, исполненный литой прозрачности, остался в просвеченных солнцем инжировых листьях.

Но все очевидные его верования были ничто по сравнению с его главным заблуждением – жизнью.

К четвертому курсу стипендия превратилась в пыль. В общаге они питались пшенкой и маслинами, мешок которых сосед, любитель спелеологии, привез из Орджоникидзе: месяц отмачивали в поташе, окунали в рассол ветку лавра и сырое яйцо, чтобы всплыло по мере посола.

В академическом институте, к которому он был приписан, из сотни сотрудников в стране остался десяток. Но только после того, как в третий раз сменили научрука, Королев поддался общему поветрию и решил уехать за границу.

Сдав все тесты, пять раз бросал жребий над списком университетов. Положительный ответ пришел только один – из Дании.

Летнее время до отбытия коротал разнообразно. Ездил в Крым с другом-спелеологом, лазил по узким, как чулки, пещерам: выдыхая, чтоб протиснуться, пуская слюну, чтобы сориентироваться относительно вертикали. (Тогда никакой клаустрофобии у Королева не наблюдалось.) Шатался по Москве. Водил девушек в Дом художника, в только что открывшийся «Макдоналдс». Решил включиться в кооперацию. На это его подвигла влюбленность в девушку Наташу, которую он называл сестрой. Она была красавицей-гречанкой, умной и нервной. Королев горячо дружил с ней. Наташа одиноко жила в Кунцево и отвечала ему сестринской взаимностью. Отношения их напоминали атмосферное явление: страстно-медлительное содружество двух родственных удаленных стихий – облаков и водоема.