– Почему? Я – вождь нации!

– Именно! Именно, мой фюрер!

Гитлер удивленно повернулся.

– Наше движение входит в такую стадию, когда немцы должны научиться ощущать присутствие фюрера везде и во всем. В спальне, в церкви, в поле и у станка. Фюрер должен стать богоподобной фигурой. Фигурой, равной Зевсу. Всевидящее строгое око! Могучий и мудрый отец! Всесильный и беспощадный!

Гитлер, потирая бритый затылок, довольно закивал:

– Да! Я – рейхсканцлер великого рейха! – Он похлопал Геббельса по ватному плечу. – Все верно.

Он уже привык к уродству Йозефа, к его омерзительной хромоте; это десять лет назад, еще в Мюнхене, в Баварии, брезгливый Адольф отворачивался, когда этот калека, похожий на околдованного мальчика из жуткой сказки, пытался подлизаться к нему. К его партии. Сейчас Гитлер оценил и собачью преданность, и дьявольскую беспринципность, да и оратором Йозеф оказался дивным. Именно Геббельс организовал год назад предвыборную кампанию, все перелеты по стране. Гитлеру тогда удалось выступить в пятидесяти городах за месяц.

Геббельс протянул узкую ладонь, фюрер замешкался, но пожал. Гитлеру докладывали о похотливых мерзостях, он знал про хороводы певичек и танцовщиц, про тайный вертеп рейхсляйтера пропаганды в Грюневальде. Мнительный до маниакальности, фюрер страшно боялся венерических заболеваний.

«Акцию против негерманского духа» Геббельс пестовал полтора месяца, и ему совсем не хотелось делить свой триумф с Гитлером. Тем более мероприятие однозначно проходило по ведомству пропаганды. Правда, был еще идиот Лейстриц, изображавший из себя министра прессы, но этого задвинуть в дальний угол будет парой пустяков.

От Ораниенбургерштрассе, от студенческих общежитий, под радостную музыку духовых оркестров толпы стекались в мощную колонну на Унтер-ден-Линден. Штурмовики следили за порядком, парни из гитлерюгенда смастерили сотни факелов, казалось, река огня течет вниз по бульварам. Сорок тысяч человек, будущее нации.

Поначалу книги горели плохо. Примчались с канистрами, плеснули бензина, и тут же гора книг вспыхнула, осветив всю округу оранжевым. Небо утонуло в черном бархате, по зданию Оперы побежали гигантские крабьи тени. Забухал барабан, запели бодрые трубы. Напирающие с Унтер-ден-Линден колонны задорно грянули «Хорста Весселя». Сегодня нам принадлежит Германия, завтра весь мир!

Герхард Крюгер из студенческого союза кричал в микрофон:

– Скажем гневное «нет» фальсификации отечественной истории! Нет очернительству великих имен!

– Не-ет! – гремело над площадью.

– Будем свято чтить наше прошлое! – хрипели динамики.

Из толпы в костер полетели книги.

– Нет растлевающей душу половой распущенности!

– Не-ет! – громом ответила радостная площадь.

– Да здравствует благородство человеческой души! Я предаю огню сочинения Зигмунда Фрейда и Бертольда Брехта! Сжечь Генриха Манна и Эриха Марию Ремарка! Сжечь предателей!

– Сже-ечь!

– Нет антинародной журналистике демократически-еврейского пошиба в годы национального возрождения!

– Не-е-ет!

Геббельс, нервный и радостный, готовился к кульминации. После осипшего Крюгера выступил маститый Нольде, профессор из Дессау, некогда либерал. Потом говорил какой-то рыжий, смахивающий на семита журналист. Под конец он страстно декламировал из Нибелунгов.

Наступал апофеоз – клятва на огне. Геббельс откашлялся, отвернувшись, сплюнул. Клятва на огне была его идеей, эту часть торжества транслировали почти все радиостанции рейха. Незаметно вытирая потные ладони о штаны, Геббельс подошел к микрофону. Он помнил речь наизусть.

Снаружи пронзительно взвизгнули тормоза, глухо стукнул металл. Кто-то закричал.

– Что там? – вздрогнула Мария, отодвигая ноутбук.

Я соскочил с кровати.

– Авария, – глядя в окно, ответил я. – Фургон налетел на…

Белый фургон стоял поперек дороги – вид сверху, – на асфальте две черные загогулины, нарисованные колесами фургона, у самого тротуара валялся на боку скутер, один из этих, почти детских. Он был бирюзового цвета. Рядом, раскинув голые ноги, лежала женщина в небесно-голубом шлеме.

– Двадцать пять тысяч книг! – Мария снова читала. – Не считая газет и журналов! И это только за одну ночь и только в Берлине! Более чем в тридцати университетских городах по всей Германии прошла «Акция против негерманского духа».

Человек пять-шесть замерли на тротуарах, никто из прохожих не решался подойти к женщине. Из фургона медленно выбрался водитель, тоже остановился в двух метрах от нее.

– Слушай, вот еще. – Мария громко начала читать: – Геббельс в своей речи назвал акцию «Очищение огнем». Повторяя за ним, сорок тысяч человек поклялись в верности новой Германии.

«Твое отечество зовется Германией. Люби его превыше всего и больше делом, чем на словах.

Враги Германии – твои враги. Ненавидь их всем сердцем! Верши, что нужно, без стыда, когда речь идет о новой Германии!

Верь в будущее. Тогда ты станешь победителем!»

Сожжение книг стало не только актом устрашения, но и началом эпохи государственной цензуры и контроля над культурой.

Послышалась сирена, из-за поворота выскочила «Скорая помощь».

– Что там происходит? – спросила Мария.

– Ничего… – Я прыгнул на кровать, обнял Марию. – Ничего не происходит. Читай!

Мне не хотелось, чтобы Мария видела аварию, эти неподвижные белые ноги, черное пятно, выползшее из-под шлема на асфальт.

– Да! А вот что он записал в своем дневнике, слушай: «Какой день! Поздно вечером на Оперплац. Штурмовики и студенты жгут грязные книги. Я в прекрасной форме! Блистательная речь. После – домой и спать. Устал смертельно. Сказочное лето наступает».

Площадь оказалась пустой и скучной, как армейский плац. Огромный прямоугольник, вымощенный мелкой брусчаткой. Здание Оперы – с одной стороны, библиотека – с другой. Я ожидал увидеть стандартный монумент, банальный скульптурный набор – пламя из красного гранита, мраморные фолианты, рукописи, которые не горят. Площадь была не просто пустой, она казалось голой. Не считая пожилой пары под ультрамариновым зонтом, несильным ветром гонимой по диагонали в сторону Унтер-ден-Линден, тут никого и ничего не было.

– Иди сюда! – негромко позвала Мария.

Она замедлила шаг, разглядывая что-то под ногами. Я подошел. Это было окно. В брусчатку был вделан квадрат толстого стекла. Там, внизу, в слабо освещенной комнате, выкрашенной белым, по всем четырем стенам от пола до потолка стояли книжные полки, тоже белые. Пустые. Одна книга, словно случайно уцелевшая, лежала в углу. Я встал на стекло. Ощущение пустоты под ногами, стерильной, будто покрытой мертвым инеем пустоты.