— А если он сильную отраву какую сожрет? Поганку, к примеру?

— Ва!!! Поганку!!! А я зачем? Я ему быстро смесь горчицы с солью в рот налью, чтоб поганка наружу вышла и желудок промою. Ведь по профессии я — ветеринар.

Так мы и узнали, что Томи — ветеринар.

— Вот ты — доктор лечащий, зверей лечишь, — говорит Кумар. — Так?

— Так, — отвечает Томи.

— А не хочешь ли также и «доктором наук» стать? Диссертацию защитить? И тема у тебя какая интересная, об обезьяньих сиротах…

Было видно, что сам Кумар доктором наук стать не прочь.

Томи подумал и отвечает:

— Нет. Никак не хочу.

— Отчего ж?

— Оттого, что некогда. За обезьянами смотреть нужно. Тут выбирать нужно — или ты доктор, который диссертации пишет, или тот, который лечит.

— Если правильно выбрать, — намекает Кумар, — то можно будет на зарубежные конгрессы ездить, лекции читать за бешеные деньги и ни в чем себе не отказывать. Ты подумай.

Томи опять подумал и говорит.

— Ты чем, Кумар, занимаешься, какими животными?

— Занимаюсь я слонами, но особенно — коридорами.

— Вот ты про коридоры диссертацию и пиши.

— Понял, — сказал Кумар.

И стал вчерне сочинять лекцию о коридорах. Чтоб потом ее читать за бешеные деньги.

В это время новый африканец как раз плеер выключил и наушники снял.

— А ты что думаешь о проблеме реинтродукции? — спросил его Наянго, приглашая принять участие в дискуссии. — Может, у тебя есть способ решения этой проблемы?

Новичок вытер губы салфеткой и бросил ее, скомкав, на тарелку.

— Ты ко мне со своими перлами не приставай, понял баклан. Я сам крутой.

— А кто ты, собственно, такой? — удивился лесник Наянго.

— Я-то, собственно, Деограция. Знаешь такого?

— Нет, не знаю.

— Ты, откудова, сам ваще?

— Из Нигерии.

— Тогда понятно. Далеко живешь, а то бы знал. От меня вся Уганда тащится, понял?

— Нет.

— Ты че! Я самый крутой репмэн в Уганде! Я Боба Марлиха на бамбуке играю!

Тут наступила тишина, которую смело можно было назвать гробовой. Даже часы на стене перестали тикать. Их стрелки напоминали брови, которые от удивления взлетели на самую вершину лба и там склеились. Все вокруг задумалось, пытаясь понять, что общего может быть между рэпом и охраной природы, и как можно играть Боба Марлиха на бамбуке.

— А сюда ты как попал? — наконец спросил Наянго.

— Меня сюда национальный парк, где я егерем работаю, на повышение квалификации прислал. Апгрейд, понял?

— Понял.

— А-то смотри, если не понял, я объясню.

Деограция надел наушники, встал из-за стола и направился к выходу. Тут стали видны кроссовки Део. Подошва на них была такой невероятной толщины, что, вероятно, позволяла безопасно спрыгнуть с пятого этажа. С такими кроссовками и вправду можно было объяснить все, что угодно.

— Ну и егерь! — сказал Наянго, — пальцы веером. Как-как его зовут?

— Деограция, — ответил я.

— Грация? — удивился Томи. — Какая там грация! Дубина он баобабовая!

И вправду, «грация» от имени новичка быстро отвалилась и он стал для нас просто Део. И парень он, между прочим, оказался неплохой. Верно говорят, нельзя о человеке судить по одежке. То есть по прикиду.

В гостиной центра стоял магнитофон. Как ни зайдешь туда, там Део сидит на диване, Боба Марлиха слушает.

— Стенд ап, гед ап! — ревет из магнитофона. — Стенд ап фо е райт.

А Део и не думает вставать, как Марлих предлагает, дальше сидит.

Спрашиваешь Део:

— Чего делаешь?

— Тусуюсь.

— А учиться не хочешь?

— Ломает.

Учиться его ломает.

А еще в гостиной телевизор стоял.

Его Део тоже поглядеть любил, особенно когда магнитофон надоедал.

Глядел он его так: посмотрит новости, потом — чик! на гонки «формулы один» переключит. И опять — чик! — передача о животных, о том, какие громадные на Мадагаскаре хамелеоны встречаются.

А Део потом в столовой всем рассказывает.

— В Африке такие хамелеоны бывают, ваще! А я-то и не знал!

Вернусь домой, расскажу пацанам, а то не в курсе.

Вот тут всем и становилось ясно, что не зря все-таки Део на курсы приехал. Здесь он много нового о животном мире узнает.

Потом он еще передачу про змей увидел и, потрясенный изложенными фактами, решил посвятить себя изучению рептилий.

А в столовой Део почти всегда сидел в наушниках. Это очень Олуэн не нравилось. Поскольку она считала, что общение во время еды спаивает коллектив учащихся. Делает их друзьями и товарищами на всю жизнь. А наушники Део мешали разговаривать с ним и припаивать его к нам.

Олуэн не признавала поговорки «когда я ем, я глух и нем», она другую любила: «когда я кушаю, я говорю и слушаю».

Олуэн очень боялась, что Део может быть потерян для общества, и делала все, чтобы этого не допустить.

— Вот вы едите, — говорила она нам, — как лучше природу сохранить, обсуждаете, а ваш товарищ в стороне от этого дела остается. Вы бы объяснили ему, что так он ничего не достигнет. Настоящим ученым не сделается.

Тут Део снял наушники и сказал.

— А я все секу, потому что у меня левый наушник не пашет. Только правый работает. У меня в одном ухле Марлих, а во втором ухле — базар кентов.

— Кто в ухле?

— Кенты базарят, по-простому — корифаны.

Но Олуэн языка Део не могла понять, потому что была из другого поколения.

Хотя на его счет она все-таки успокоилась, поскольку уяснила, что, хоть уши Део и закрыты наушниками, одно из них всегда для товарищей открыто. Для корифанов по-простому.

Если Олуэн вдруг обнаруживала, что беседа в столовой угасла, она тотчас принималась ее разжигать. Она прекрасно разбиралась в людях и видела, что с Део, например, беседы не разожжешь. Потому что ему «все по барабану». Зато Кумар — человек мягкотелый, нервный. Его заденешь, он сразу спорить начнет. Там, глядишь, и другие в разговор втянутся.

И натянув, так сказать, тетиву своего лука, Олуэн посылала стрелу, которая сразу попадала в самое сердце Кумара.

— Что-то Кумар ест много, а никак не поправляется, — говорила Олуэн. — Может, в нем живет кишечный паразит?

Хотя Кумар был почти черным, от таких слов он сразу делался белым.