– Насчет Мэриан? – переспросил Эрлих, уловив мое состояние. – Я называл ее так. Мэриан Эрлих – это имя записано в свидетельстве о рождении нашей дочери. До свадьбы ее звали Мэриан Уолш. Хотя вам это известно, не так ли?

Потянувшись к ящику стола, Эрлих достал пачку сигарет. Глубоко затянувшись, прикрыл глаза и медленно выпустил дым через ноздри.

– Курение против здешних правил, – сказал Эрлих. – Я выкуриваю одну в день, после лекции. Только одну сигарету. Мое единственное преступление, которое, как можно заметить, повторяется снова и снова. Я тот, кого вы называете серийным преступником. – Он затянулся еще раз, наблюдая за дымом, поднимавшимся по ленивой спирали. – Мистер Антонелли… Как вы считаете, не это ли причина, по которой превращаются в преступников? Потому, что, нарушая общепринятые нормы, получают новые ощущения от бытия, чувствуя момент своей идентификации как личности. Странный феномен двадцатого века – своего рода ореол, окружающий преступника и его преступление. Не такое преступление, разумеется, – смущенно добавил он, кивнув на тлеющую сигарету. – Сказанное касается серьезного преступления. Убийства…

Хотя Эрлих допускал широкий подход к проблеме, скорее всего последнее было сказано про убийство его бывшей жены.

– Двадцатый век продолжил и усилил движение мира прочь от реальности бытия – и дальше от того, каким этот мир выступал перед нами и открывался нам, человеческим существам. Все, что было когда-то открыто, постепенно уходит от нашего взгляда, похороненное под новыми и новыми пластами человеческой мысли и языка. Простой пример. Сегодня едва ли найдется кто-то, хотя бы попытавшийся понять мир Платона и Аристотеля в их представлении. Увидеть мир таким, каким он открывался этим ученым. Здесь нет ничего исключительного: вспомните, как редко мы видим те или иные явления собственными глазами. Мы видим все глазами кого-то. Новые технологии – те самые, что предположительно являют собой величайшее завоевание двадцатого века, – эти технологии окружают нас изображениями реальности, искусственно воссозданными с их помощью. Нас бомбардируют этими изображениями: сначала были радио и фонограф, за ними – телевидение. И разумеется, кинематограф. Все – искусственное, созданное ради некоего эффекта. Напротив, акт насилия весьма реален. Насилие не совершается ради аудитории. Насилие не исходит из того, что думают другие люди. Ореол преступления состоит в самом действии – в акте, нарушающем искусственный порядок вещей и кажущемся нам столь спонтанным и столь аутентичным лишь в сравнении с унылым способом существования большинства.

Брезгливо поморщившись, он прикрыл глаза, затянулся в последний раз и загасил сигарету в небольшой, розового цвета, чашке, которую использовал в качестве пепельницы.

– Одно время среди европейских интеллектуалов пошла мода возводить преступление на пьедестал, считая его протестом, направленным на отказ индивидуума от роли полезной и пассивной части социального механизма. – Прикрыв глаза, Эрлих поднял вверх брови и горестно покачал головой. – Весьма типично, – сказал он. – Вялые сибариты сидят в кабинетах, существуя в удобном, хорошо устроенном мире. И дрожат при мысли о тех, кто столь же пренебрежительно относится к жизни избранных, прикидывая последствия их случайной встречи. – На секунду задержав на мне взгляд, Эрлих отвернулся, не сумев скрыть улыбки. – Никто не захочет этого признать, но мы все некоторым образом восхищаемся убийцей. Не так ли, мистер Антонелли? Убийца делает то, на что у нас никогда не хватило бы смелости. То есть не просто совершает акт убийства, а имеет смелость оказаться лицом к лицу с последствиями своего восстания против этого мира. Разумеется, мы восхищаемся им по той причине, что сама мысль, глубоко личная мысль, и готовность к совершению убийства – то есть сила, которой у нас нет, немедленно подавляется и загоняется в рамки общепринятой морали, говорящей, что убийство – это плохо, а тот, кто его совершает, малодушный трус.

Он преследовал собственную мысль, как дичь, загоняя ее в капкан с искренним рвением.

– Прошу прощения, – вдруг сказал Эрлих, словно только сейчас осознал сказанное. – Кажется, я забыл, что нахожусь не в аудитории. – Немного подумав, он решил, что должен внести ясность. – Я сказал: ореол, окружающий преступление, возникает не потому, что оно совершается для публики. И при этом не имеют значения мысли других людей. Ведь это не вся правда, не так ли? Что, не было случаев, когда преступление совершалось ради известности? Когда убийца хотел стать знаменитым? Что также относится к ситуации, когда известного человека убивают, чтобы стать знаменитостью. Хотя интереснее другое – возможно ли, чтобы некто совершил преступление, убил человека, в надежде заставить публику задуматься о жертве?

Неожиданно Эрлих покачал головой, осуждая лирическое отступление, за которое извинялся всего минуту назад.

Однако он раскрыл возможность, о которой я еще не думал и даже до конца не осознавал. Разумеется, я слышал о ситуациях, когда известного человека убивали потому, что преступник рассчитывал получить долю от славы собственной жертвы, – но что означает убить ради того, чтобы люди задумались о жертве, изменив свое мнение о ней?

Эрлих прочитал в моих глазах вопрос.

– Возьмем, к примеру, убийство Мэриан. Вероятно, следовало сказать так: проанализируем, в каком положении оставили после убийства ее тело. Обнаженное тело плавало в бассейне с водой. Не кажется ли вам, что сцена вызывает определенное ощущение? Не кажется ли, что это ощущение осталось у всех, кто видел или слышал новости? И, Бог мой, даже у тех, кто не слышал!

На секунду представив картину преступления, Эрлих зажмурился. Затем строго посмотрел на меня.

– Это ощущение витало в воздухе. Первое, что я сделал, узнав про убийство, – забрал дочь из школы. Я не хотел, чтобы она услышала про это так, как узнали все остальные. Я увез ее подальше, на побережье, и только там сказал, что мама умерла. Что ее маму убили. Видите ли… Я не хотел, чтобы у девочки возникла мысль: а что подумают остальные? Не хотел, чтобы она решила, будто ее мама делала что-то запретное, когда ее убили. Вот что я имел в виду, мистер Антонелли. Говоря о том, что иногда убийство совершают, желая заставить людей изменить мнение о жертве, я имел в виду именно это. Если бы Мэриан убили средь бела дня, на оживленной улице, если бы ее застрелил какой-нибудь сумасшедший идиот, никто не думал бы о ней иначе, как о прекрасной женщине и успешной актрисе. Но ее зарезали глубокой ночью и нашли утром плавающей в бассейне лицом вниз, обнаженной, с обмотанным вокруг шеи чулком… Разве такая смерть, пусть даже насильственная, ассоциируется с обликом порядочной женщины? Вы читали таблоиды? Когда я с дочерью, стараюсь не заходить в магазины. Просто невообразимо: секс и убийства, секс, наркотики и убийства… Мистер Антонелли… Тот, кто это сделал, разрушил все, что составляло ее репутацию. Намеренно или нет – не знаю… Но кажется, у него вполне могла быть определенная цель. Разве нет? Убить, чтобы все решили, что Мэриан заслужила смерть.

Наверное, сработал инстинкт, выработанный за сотни перекрестных допросов. Я услышал собственный голос: