и гостиная, здесь, за аркой, «спальня» доктора Боткина, подошел, тронул за плечо, Евгений Сергеевич — он только что закончил свое письмо — провалился в сон крепко и глубоко, пришлось нажать на репетир золотых докторских часов.

От мелодичного перезвона Боткин проснулся. «Вы? — спросил без малейшего удивления — полагал: коменданту даже положено не покидать узников ни на миг. — Что угодно?» — «Переезжаем. Разбудите всех, жду в столовой».

Они собирались медленно, сонные, уставшие, с серыми землистыми лицами узников подземелья. «Это у них от нервного переутомления», — подумал Юровский. Он был фельдшер и имел право на свой собственный диагноз. «А невры, — так эту систему органов человека называли у него в семействе, — у них подкачали потому, что из царей — да в грязь!» Здесь его мысли приняли другое направление. Вспомнил рассказ о как бы неожиданной реакции Ленина на просьбу о расстреле Романовых: «Все ждали рассусоливаний разных — а он, на тебе, взял да так круто все порешил…» Рассмеялся: знал бы Голощекин и остальные деятели… Ленина убеждать в необходимости ликвидации царишки и присных и нужды не было. Ленину, а он ведь адвокат, — ему доказательства надобны были, чтобы мировому коммунистическому сообществу в поганую харю ткнуть. Вы-де там о законности печетесь, а бывший царишка хитрый и коварный жулик, и место этому жулику — в земле.

План был прост и еще проще исполнен. Нашел училку французского, она написала под диктовку — якобы от сочувствующей офицерской группы — предложение организовать побег, Романовы клюнули, вступили в переписку. Когда материал накопился — уведомил секретно вождя. Вот и вся недолга…

А училка эта… Жаль, конечно, но так и умерла — утонула, кажется, не дождавшись встречи с любимым поручиком с «той» стороны. И работать, стерва, стала только потому, что понимала: откажется — и за связь с врагами — под нож.

Конечно, помогли ей… Утонуть. Да ведь борьбы без жертв никак быть не может, никак…

Вот они, сползлись. Начинаем последний путь. Странно: спокойны-то как… Здесь усмешка проползла под усами: секретность держим, вша не проползет.

— Значит, так, граждане Романовы: пушки стреляют, но на освобождение от сибирцев рассчитывать вам не след. Они без погон, и послало их социалистическое правительство. Меньшевистско-эсеровское. Они нам и вам все одно — враги. Второе: анархисты поклялись вас всех под корень. И поскольку в планы рабоче-крестьянского правительства красного Урала не входит ваша досрочная смерть — переводим всех тайно в другое тайное же место. За мной… — двинулся первым, они шли сзади, послушно, как выводок утят за маткой-уткой. Шагал не оглядываясь. Анфилада верхнего этажа, лестница, двор, анфилада нижнего. Они ему были безразличны, никогда не смог бы совместить главу государства, императора, с этим бывшим полковником без погон. А эти девицы? Обыкновеннее не бывает: поют, полы моют… Ненависть была к другому: царизму, как противоположному всеобщему пролетарскому братству. Это он готов был задушить собственными руками. А их всех… Только как носителей зла, не более. Улыбнулся: вон, на стенке, матерная брань. Оно и верно: искренние пролетарские чувства требуют выхода.

Пока вел их длинным окольным путем — товарищи по работе с интересом обследовали предназначенную комнату. «Ну что ж… — Голощекин изловил муху и задавил ее, произнеся приговор: — Отлеталась, контра. Я говорю, комната хорошо выбрана, стены деревянные, рикошетов не будет. Жизнь наших товарищей, товарищи, это капитал нашей партии». — «А то я подумал — отлетит пуля от стенки… — начал давиться хохотом предуралсовета Белобородов, — и — Якову в лоб!» — засмеялся истерично. — «Ладно, — не поддержал Войков. — Трагический момент истории…» — «Ну и что? — смеялся Белобородов. — Якову — и в лоб, разве не цирк?»

— Ладно, товарищи, встанем у дверей, здесь мы не помешаем, — посерьезнел Голощекин.

Караульный начальник Медведев, не обращая внимания на высокое начальство, осмотрел прихожую, остановил качающуюся лампу. Вошел Юровский:

— Ты, что ли? Давай на улицу, глянь, что и как. И не слышно ли будет.

Парень даже заулыбался — слава богу, миновало, не придется живых в покойников превращать. Ушел, тут же появился перед окном, оно выходило в сад. Оборвал плющ — мешал смотреть — и стал вглядываться: интересно, все же…

Юровский уже приглашал:

— Проходите, граждане Романовы, вот сюда, пожалуйте… — Словечко произнес простецкое, наверное, неуютно стало, сработал под «всех»: среди массы — и Ленин затеряется…

Вот она, комната, метров тридцать, лампочка маленькая, обои в полосочку — мрачно. «Что же, и стульев нет? И сесть не на что?» — спросила Александра капризно. Она ни на мгновение не теряла ни облика царского, ни манер.

— Стулья… — бросил в пустоту, тут же трое безликих втащили три стула. Царь посадил мальчика рядом с собой, села и Александра. Алексей не выспался, болела нога, сюда донес на руках отец. Он молчал, только в сонных глазах нетерпеливый детский вопрос: «Долго еще?» Все были сонные и ни о чем не догадывались.

Молча вошла команда: венгры-коммунисты и русские — самые надежные. Среди венгров — один еврей, себя Юровский евреем не считал — принял лютеранство. Вслед за наркомвоенделом мог бы повторить: «Я не еврей, я — большевик». Интернационал любит кровь не в жилах, а снаружи. Револьверов, кои каждый сжимал за спиной, — никто не заметил. Настроение было переезжать, а не умирать. Юровский выглянул, сощурился — троица храбрилась, четвертый, Дидковский, стоял в стороне и тщательно нюхал рукав. Закрыл двери, и сразу же зазвучал его равнодушный голос: «Николай Александрович, ваши родственники в Европе стремились вас спасти, но этого им не пришлось, и потому мы теперь сами принуждены вас расстрелять». Логику Юровский никогда не учил… Логика — это метафизика, а значит, чушь. И сразу же громыхнули выстрелы и слились в залпы и снова по одному; женщины кричали так страшно…

Медведев стоял у окошка в ужасе: все было слышно, грохотало на все ближайшие улицы и переулки, надо бы бежать, предупредить — не получалось, ноги одеревенели, потом стали ватными, и слезы полились из глаз, удержать не мог, мыслишка проклятая сверлила, да ведь с какой болью: «Людей убивают, девиц, мальчишку, ах, как зря все это, как зря…»

Завыли романовские собаки, вой был длинный, похоронный — почуяли, твари.