время вошел государь и все услышал. Он не верил, выходил из себя и говорил: «Неправда, не может быть!». А я отвечал: «Правда, государь, я сам это видел!»

— Да, ладно! — усмехнулся Саша. — Папа́ не знает того слова, которое испокон характеризует русскую жизнь?

Профессор взглянул вопросительно.

— «Воруют!» — сказал Саша. — Карамзин, вроде. Думаю, отец не хотел верить. Потому что, если поверить, надо действовать. А рецепт борьбы с коррупцией давно известен: надо повесить парочку друзей. Вряд ли он морально готов.

— Вы же против смертной казни, — вмешался женский голос.

Саша поднял глаза от тарелки.

Рядом стояла Екатерина Михайловна.

— Принципиально не то, что повесить, а то, что друзей, — объяснил Саша.

— Ваш батюшка поверил в конце концов, — сказал Пирогов. — Воскликнул: «Это ужасно!» И добавил, почти, как вы: «Дай Бог, чтоб почаще, погромче и поболее высказывали истину».

Саша подумал, что любитель крамольных лозунгов «не врать и не воровать» Пирогов, — всё же тайный советник, а не сидящий на строгом режиме заключенный. И это даёт надежду.

Но спросил:

— Дела-то были? Следствие? Суд?

— Были, — кивнул Пирогов. — Екатерина Михайловна, помните, как вы аптекаря в Херсоне застрелили?

— Он сам, Николай Иванович, — возразила Бакунина.

— Что за история? — заинтересовался Саша.

— Истинные сестры милосердия, — улыбнулся Пирогов. — Так и нужно. Одним мошенником меньше. Сестры подняли дело, довели до следствия, а дела Херсонского госпиталя видно настолько были «хороши», что аптекарь решил сам себя на тот свет отправить.

— Аптекарь, конечно, не царский друг, — заметил Саша, — но надо же с чего-то начинать.

— Они им не ограничились, — продолжил Пирогов. — Чего только не делали! Кроме того, что стояли у операционных столов и дежурили у постели раненых, они ревизовали аптеки. И выводили на свет мерзавцев, которые норовили подсунуть известковую воду и настой ромашки вместо раствора хлорной извести для гнойных повязок. В госпитальных кухнях отмеряли по норме продукты, запечатывали котлы, чтобы похлёбку не разворовали и находили на складах «затерянные» палатки, «забытые» одеяла и «списанные» матрасы. Я сначала более по инстинкту, чем на основе опыта, был убежден в значении женского участия. Но они презирали все злоупотребления администрации, все опасности войны и даже самую смерть.

— Николай Иванович! — сказал Саша. — Я только сейчас понял, насколько это гениально. И дело не в том, что они женщины. А в том, что это независимая структура. Ведь сестры подчиняются только Елене Павловне и вам.

— Да, и врачам надо быть более независимыми от армейского начальства, а то они только и ищут, как бы угодить.

— Переподчинить министерству здравоохранения? — предположил Саша.

— У нас нет министерства, — улыбнулся Пирогов. — Раньше была коллегия, а теперь только департамент в Министерстве внутренних дел.

— А если будет министерство? — спросил Саша. — Что вы об этом думаете?

— Ну, это поднимет престиж, конечно. И добавит независимости.

— А меня будут упрекать в стремлении преумножить бюрократические сущности, — заметил Саша. — Но обдумаю. Я запомнил.

— Вам государь поручил проверить нашу кухню, Ваше Высочество? — поинтересовалась Бакунина.

— Нет, что вы! — улыбнулся Саша. — Исключительно моя инициатива. Кстати, посуду хорошо бы тоже обдавать кипятком. По крайней мере, выдерживать в горячей воде при температуре не меньше шестидесяти градусов. Вы это делаете?

— Думаю, моют теплой, — признался Пирогов. — Я скажу Щеглову.

— Или с раствором хлорной извести, — предложил выход Саша. — Через посуду тоже все передается.

— Как вы решились на такой подвиг? — спросила Бакунина, указав глазами на опустевшую тарелку.

— Я отчасти фаталист, — улыбнулся Саша. — Если там, — он указал глазами на потолок, — ещё считают, что я нужен на земле, то не заболею. Кстати, ещё одно замечание. Очень большие палаты. Я понимаю, что свет, воздух, вентиляция. Но, если один человек схватит какую-нибудь больничную инфекцию, то её схватят все двадцать. Не бывает такого?

— Бывает, — кивнул Пирогов.

— Я запомнил из вашего отчета, что смертность после операций у вас была меньше в маленьких больницах, а не больших госпиталях. Реально палаты разгородить хотя бы ширмами?

— Думаю, да, — сказал Пирогов. — Только это бесполезно. Миазмы перейдут с воздухом над ширмами.

— Бактерии, — поправил Саша. — Перейдут. Но не в таком количестве. Сделайте в одной палате и посмотрите на результат.

— Мы обсудим с Щегловым и Дубовицким, — пообещал Пирогов.

— А независимые структуры нужны везде, — продолжил Саша, — где люди несвободны и не могут за себя постоять: в армии, в больнице, в сиротском доме, в тюрьме. Екатерина Михайловна, как вы думаете, есть те, кто пойдут в тюрьму и будут смотреть, не голодны ли заключенные, человеческие ли у них условия, есть ли у них матрацы и бельё?

Бакунина медленно опустилась напротив.

— Найдутся, Александр Александрович, — сказала она.

— Я бы сам возглавил, — сказал Саша, — но не чувствую себя достаточно компетентным. Разве Общество попечения гауптвахт. Нужно найти человека, который бы этим горел. Мне представляется какой-нибудь бывший декабрист или петрашевец. То есть человек честный, прогрессивных взглядов, прошедший через всё это и способный сочувствовать арестантам.

— Достоевский? — предположила Бакунина. — Он уже в Петербурге.

— Нет, — покачал головой Саша. — Федора Михайловича я не затем вытаскивал. Ему надо делать великой русскую литературу. Думаю, ещё найдутся.

— Государственные преступники, — очень тихо сказал Пирогов.

— Прощены, значит, не преступники, — заметил Саша. — А все дело петрашевцев, судя по тому, что я о нем знаю, было материалом для звездочек на погоны одного подлеца, который состряпал заговор из литературного клуба. Слушали письмо Белинского! Прямо страшное преступление! Экстремизм и терроризм в одном флаконе. Измена Родине! Про то, что спасение ни в мистицизме и аскетизме, а в просвещении и разумных законах.

— Государь… — проговорил Пирогов.

И взгляд его выразил сомнение.

— Папа́ я попытаюсь уговорить, — пообещал Саша. — Он не без сердца.

В столовой появился Андреев.

— Ваше Высочество, заждались вас!

Саша кивнул.

— Сейчас вернемся. Николай Агапиевич, я думаю, вы знаете, какой вопрос вертится у меня на языке, просто я не хотел при всех. Ничего?

— Не то, чтобы совсем, — сказал Андреев. — Но мы не уверены.

— А в