Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— А их в измене обвинили, — вздохнул Дурной.
— Ишь ты… Слыхал, значит? Велика у нашего рода слава… Верно. И Шеина, и Измайлова Артемия. То бишь, деда. Меня-то по малолетству не тронули, а вот батюшку мово тож в чепи заковали. Мол, Василий Измайлов слова хвалебные про ляхов да литву рёк, да еще и при их! Мол, поил их, кормил, да соколиные охоты устраивал! Конечно, рёк! Конечно, кормил! Тож послы владиславовы были! Поначалу дед с Шеиным времечко тянули, всё на подмогу надеялись. А после просто речами льстивыми хотели больше выгод выторговать. Король-то ихний по итогу даже часть пушек Шеину возвернул! Вот за то, — Ивашка поднял чашку повыше, глядя под потолок. — Милость царская до нас и пришла…
— Сидели мы с матушкой, с девками малыми, да с челядью в тереме, от страху тряслись, да суда дожидались. Соседи уже за заборы поглядывали — чуяли поживу. А потом пришли кромешники… Ворвались на подворье, хватали всех без разбору. «Конец иудам-Измайловым! Режь под корень!». В дом вошли, у иных под кафтанами панцири позвякивают. Сабли в крови, всё хватают, рушат. С матушки повойник содрали, за косы схватили и на двор поволокли… Я с двумя схватился, пустил кровь иродам, да сам еле вырвался… — глаз Ивашкин начал наливаться кровью. — Слушаешь?
— Слушаю, — глухо ответил Дурной.
— По ночи, как тать, до дядьёв добрался. До одного. До второго. Те сидят, сами трясутся, грязью моей замазаться боятся. Выгнали… Дядька Семён токма денег в дорогу дал. И стал я, Сашко, никем. Швалью подзаборною. Поначалу просто бёг от Москвы подальше. От царёвой справедливости. Утекал по Волге. В Нижнем Новгороде токма задумался, како бысть. И побрел за Камень, в Сибирь, где никто меня не признает. В Томске жил, по Иртышу до степняков подымался, ратился. Пригодилась учеба литвинова. Опосля уж Енисейск и Якутск. За 20 годков всю Сибирь обошел. Ни счастья, ни покоя не обрел. Людишек повидал много, всё больше подлых и лютых. Инда мыслил: что ж не сдох я с саблей в руке подле матушки родной…
«А потом, на Амуре тебя встретил, — скосился Ивашка-Артемий на Дурнова и многозначно молчал. — Глупого, беспутного, ровно кутенок слепой. И токма ты первый и показал мне иные пути. Ничего ценнее Господь мне не посылал. Берег я тебя, берег, да не уберег… Но Господь милостив! Уж вторую удачу я не упущу!».
— Озлился ты на людей, Ивашка, — вздохнул Сашко. — Тяжкая тебе доля выпала. Понимаю. И отчего ты такой ловкий, да людей насквозь видишь — тоже теперь понятно.
А потом добавил странное:
— Всё, что не убивает нас — делает нас сильнее.
«Хорошо сказано, — распробовал слова на вкус защитник Темноводский. — Только вот кем? Дурным? Али…».
— Коль уж я тебе душу открыл… Может, и ты про себя правду поведаешь?
Дурной замер. Весь напрягся, будто решался на что-то… и не решился.
— Мало я могу тебе поведать, Ивашка. То, что сын я купецкий — то ложь, конечно. Но я русский человек. Просто нет у меня прошлого. Всё, что есть у меня в жизни — только Темноводье.
Ивашка слыхал, конечно, что иной человек опосля удара крепкого или в старости немощной может обеспамятовать. Но, чтоб вот так! Чтоб не ведать самого обычного, но промысливать недостижимое… Али так и становятся простые людишки — блаженными?
— Коль уж есть у тебя одно Темноводье — так и оставайся тут. Помоги мне! Всем нам помоги!
Молчит Дурной. Вздыхает Дурной.
(7)179 год от сотворения мира/1672. Сашко Дурной
* * *
Глава 17
— Ты смотри! И впрямь живёхонек! Не сбрехали мне!
Дурной вскинул голову. Он шел к кабаку, который стоял за стенами острога, шел целеустремленно. Уже в тот вечер, когда Ивашка (какой Ивашка… боярин Артемий Васильевич!) раскрыл все карты, открыл ему неприятную правду про Чакилган — уже тогда страсть, как хотелось нажраться! В хлам! До вчерашнего дня он не оставлял надежд. Конечно, понятно, что покойника ждать 13 лет глупо — решение Чакилган нормальное и естественное. Тем более, в этом времени, когда женщине без мужчины очень трудно жить. Но Дурной все-таки не мог отказаться от мысли увидеть ее. Просто быть… нет, не рядом. Но неподалеку.
«Я даже не задумывался, чем это станет для нее! — вновь и вновь жгли его Ивашкины слова. — Припрусь такой благородный — и стану мучить ее одним своим присутствием. Своей любовью, своей хорошестью. Одним видом своим скорбным буду стыдить ее… Разве этого я хочу?».
Дурной затряс головой. Нет. Нет!
В кабак!
И вот окрик. Кричавший стоял слева от глинистой раздолбанной дороги — там, напротив кабака, выстроили огромную коновязь с навесом из дранки. Беглец всмотрелся в изрядно пухлого краснощекого мужика, не скрывающего свои высокие доходы. И не сразу, но признал в нем Якуньку — мануфактурщика из Северного острога. В отличие, от Ивашки-Артемия, этот за минувшие годы изменился радикально.
— Ну! — Якунька с улыбочкой подбоченился, красуясь. — Признал ли, Сашко?
— Признал, — кисло улыбнулся Дурной. — Давненько я вас всех не видал.
— Пойдем-ка, по чарке за встречу примем! — подошедший Якунька радостно хлопнул бывшего атамана по плечу и повлек старого знакомца к кабаку.
А Дурной и сопротивляться не собирался. Конечно, хотелось накидаться в одиночку… но можно и так.
У коновязей скопилась солидная масса немолодых мужиков: все в добротных, но простых одеждах, заросшие бородами едва не по самые глаза. Они мрачно проводили парочку до самых дверей «салуна», что-то явно недовольно бормоча.
— Чего это они? — шепотом спросил Дурной, которому аж спину жгло от взглядов.
— Дак староверы беглые, — фыркнул мануфактурщик. — У их нравы строги, хмельное не приемлют. Своих-то юнотов деревенских за пьянство до крови порют. Не боись — нас не тронут!
И с громогласным хохотом он распахнул дверь и ввалился в сумрак кабака, наполненного ядовитыми ароматами.
— У меня ж в Северном таковских тоже немало, — продолжил Якунька. — Но я штучных отбираю. Рукастых да мастеровитых. И воли им не даю.
— Как это ты отбираешь?
— Так вони ж чрез нас притекают, — Якунька
