друга, в очередной раз радуясь тому, как легко с ним говорить обо всем. – Паш, все будет хорошо.

Он кивнул, скрывая в улыбке затаенную в глазах грусть, и легонько подтолкнул меня в сторону выхода на посадку. Я обернулась уже у самых дверей, встречаясь с ним взглядом, еще не догадываясь, что уже совсем скоро все будет иным: и наша с ним дружба, и даже сама жизнь.

В Шереметьево мне пришлось оказаться впервые, и размеры аэропорта потрясли. Я ощутила себя букашкой среди огромной толпы, и несколько минут не решалась сдвинуться с места, опомнившись, лишь когда теплая, твердая ладонь сжала мои пальцы.

– Давайте выберемся из этого муравейника. До регистрации нашего рейса еще больше часа, успеем выпить кофе.

Филипп всего лишь коснулся моей руки, а показалось – укутал объятьями. Укрыл от посторонних. И мне сразу стало спокойно. Больше не было ни страха заблудиться, ни потерянности в новом незнакомом месте, где никак не удавалось сориентироваться. И даже тревога перед предстоящей поездкой и общением на нелюбимом мною немецком языке уже не причиняли дискомфорта, словно своим прикосновением мужчина смел все негативное, что терзало меня. Отвлек. Я уже потом, в самолете, поняла, что он сделал это умышленно, хотя цели, которые преследовал, пока оставались загадкой.

Первая встреча произошла почти сразу после прилета , едва я успела привести себя в порядок в отеле. Времени переживать или раздумывать о чем-то попросту не было, а к концу дня устала так, что уснула, едва голова коснулась подушки.

А во время завтрака Филипп неожиданно сообщил, что планы изменились и вместо общения с партнерами мы поедем… в музей.

Я рассмеялась, вспомнив это определение, когда оказались в нужном месте. Музей ассоциировался в моем сознании с чем-то иным: полупустынными залами, уставленными многочисленными экспонатами, скрипучими полами и не слишком любезной старушкой, пристально следящей за порядком. Именно к такому я привыкла в родном городе. Но дворец, куда привез меня Кирман, поражал роскошью и неописуемой красотой, в буквальном смысле слова вынуждая застывать в немом оцепенении от увиденного. Я только слышала название прежде, но не могла представить, что знаменитый Нимфенбург так красив, несмотря даже на мрачность сизой, бесснежной немецкой зимы.

Казалось, что время остановилось, настолько удивительным выглядело все, что окружало нас здесь. Я словно вновь превратилась в маленькую девочку, озирающуюся вокруг разве что не с раскрытым от восторга ртом. И хотя с трудом представляла, что делаю в этом потрясающем дворце вместе с о своим начальником, не могла не наслаждаться ситуацией, особенно когда оказалась в знаменитой Галерее красавиц.

Никогда не испытывала к живописи какого-то особенного трепета. Сама совсем не умела рисовать, а с творениями известных художников была знакома лишь в рамках учебной программы. Вот так – вживую, близко, на расстоянии лишь нескольких шагов не видела подобного.

А картины впечатляли настолько, что и мне, не имеющей к искусству никакого отношения, не требовались пояснения для оценки шедевров. Видя выверенное движение кисти, запечатленное на холсте, хрупкую красоту, ожившую в полотнах художника, я словно забыла о времени, всматриваясь в лица, над которыми было не властно время: прекрасные, юные, впечатляющие не внешним лоском, но щедростью судьбы, подарившей им такую неповторимую внешность. Каждой. Эти мысли настолько завладели мной, что я почти полностью прослушала рассказ аудиогида. А решив воспроизвести все по-новой, неожиданно наткнулась на внимательный взгляд Кирмана.

Он смотрел не на картины и не на убранство дворца – на меня – пристально и задумчиво, а от тронувшей губы легкой улыбки я ощутила озноб.

– Что-то случилось?

Филипп покачал головой.

– Нет. Нравится? – кивнул в сторону портретов, не глядя на них.

– Очень. Они потрясающие. Такие красивые… – я снова обернулась туда, где со стены за нами наблюдали более тридцати девушек. Но их взгляды не могли затмить одного, обращенного ко мне.

– Действительно, потрясающая, – его улыбка стала шире, а мое смятение усилилось. Мужчина произнес одними губами, и я скорее прочитала, чем расслышала: – Ты.

Щекам стало горячо, а ладони вспотели. Возьми он меня сейчас за руку – я бы умерла от стыда.

– Откуда у тебя такая неуверенность в себе, Саша? Ты прекрасна, отчего же смущаешься и краснеешь, как неловкая школьница?

Я и ощущала себя такой: неловкой девчонкой, которая не знает, как сделать следующий шаг, и немыслимым было поверить в то, что произносили его уста. Нет, я вполне адекватно оценивала свою внешность и знала о собственных достоинствах. Но слова «потрясающая» или «прекрасная» никак не подходили для описания , а слышать их от Филиппа было еще более удивительно. Он усмехнулся вдруг, рассматривая мою растерянность, и, взяв за плечи, развернул к огромному зеркалу. Пальцы разжались, но прежде чем покинуть меня, чуть коснулись волос. Неощутимо физически – о жесте мужчины подсказало лишь наше отражение – но меня окатило волной жара. Чем могла привлекать моя бледность или нездоровый румянец, сменяющие друг друга с молниеносной скоростью?

– Живая. Юная. Такая настоящая… и откровенно влюбленная… Что может быть прелестней в девушке, чем эта удивительная смесь? Я словно чувствую ее аромат, который затмевает иные ощущения…

Он произнес все вслух, или я начала наяву видеть сны? В бесконечной зеркальной глади отразилась мечта: далекая и недоступная, но склонившаяся в то мгновенье надо мной с неведомой прежде нежностью.

– Так что, красавица? – Филипп опять улыбнулся. – Почему ты в себя не веришь?

– У меня не было повода убедиться в том, что Вы говорите…

Что я могла ему поведать? Как меня задело невнимание? Как оно день ото дня утверждало мою ничтожность в собственных глазах? Красивым женщинам дарят цветы, в их честь слагают поэмы, им признаются в любви до гроба…

Последняя мысль отрезвила, и я, оторвавшись от зеркала, впилась глазами в стоящего рядом мужчину, вдруг понимая, что мне все это не нужно. Удивительные портреты, написанные по заказу короля, должны были увековечить красоту, но стала ли счастливей хоть одна из этих девушек от того, что ее черты навечно впитал мертвый холст? И был ли рядом тот единственный, который насладился этой прелестью и воспел ее в собственном сердце? Оценил в простоте будней и подарил теплоту взаимности?

– Почему твое отношение к самой себе зависит от моей прихоти? А если я глуп, Саша? Или слеп?

Это заявление казалось настолько нелепым,