Рим был моим городом. Моим домом.

Мы обогнули рынок на западном берегу и въехали в лабиринт Трастевере, где в укрепленных палаццо рядом с сыромятнями, винодельнями, гостиницами и борделями жили богатые купцы. Упряжные носилки слегка покачивались на поворотах узких улочек. Вдруг Пантализея спросила:

– Зачем нам сюда? В этом районе живут одни евреи и воры.

– И богатые люди, – заметила я.

Мы остановились перед палаццо – мрачным сооружением с бойницами, внушительной башней и воротами, усыпанными медными заклепками. Перотто помог нам выйти, кардинал Сфорца спешился, тяжелые ворота распахнулись, и мы увидели целую толпу слуг, которые взяли на себя заботу о лошадях и носилках. Мы тем временем вошли внутрь.

Лоджия, вся в зарослях глицинии, обхватывала главный cortile, где подстриженные деревья в керамических горшках несли вахту у фонтана. Я откинула на спину капюшон, обвела взглядом сильно запущенный дворик, обратила внимание на группу людей в аркаде. Иные повернулись в мою сторону – они напоминали наемников вроде тех, что окружали Хуана. Это мое наблюдение вскоре подтвердилось, когда один подошел ко мне и поклонился:

– Донна Лукреция, benvingut[29].

К моему удивлению, он заговорил по-каталонски. Он был худ, хотя нарочито одет именно так, как одеваются наемники: кожаный дублет с поясом-перевязью, на котором болтались кинжал в ножнах и кошель, хвастливо выставленные напоказ кружевные воротник и манжеты, сапоги с широкими отворотами, чтобы прятать мелкое оружие. У него были странные глаза – не голубые и не серые, а какого-то промежуточного цвета, наподобие сумерек. Из-под шапочки выбивались темные кудри. Он не блистал красотой: заячья губа уродливо искривила его рот, но я почувствовала в нем какое-то странное обаяние.

– Меня зовут Мигель де Корелла, я недавно приехал из Валенсии служить моему господину. Вы можете называть меня Микелотто. К вашим услугам, госпожа.

Он перешел на итальянский, и, услышав это, кардинал Сфорца раздраженно бросил:

– А скажи-ка мне, где же твой хозяин? Мы заранее известили о нашем приезде.

– Он ждет наверху.

Кардинал двинулся к ближайшей лестнице, и каталонец добавил:

– Но он хочет сначала приватно сказать несколько слов моей госпоже. В зале можно подкрепиться – стол накрыт, ваше высокопреосвященство.

С учтивостью, не уступавшей кардинальской, Микелотто встал между Сфорца и лестницей и так легко прикоснулся к моей руке, что я едва почувствовала.

Я одобрительно улыбнулась Пантализее и поманила Перотто:

– Присмотри, чтобы ей не было скучно.

Он покраснел: как я и предполагала, он неровно дышал к моей горничной.

Мы с Микелотто, который шел сзади, поднялись по лестнице, где верхняя галерея с крашеными свесами соседствовала с жилыми комнатами. По всему было видно: обитатели сюда въехали недавно. В коридорах повсюду валялась упаковочная солома, там и здесь стояли пустые кофры, перевернутые короба. Вероятно, хозяин обладал средствами – об этом говорили лежавшие у стен зала свернутые гобелены, тканые турецкие ковры на столах.

Микелотто налил кларета из серебряного графина.

– Позвольте узнать, кому я обязана такой честью? – спросила я, когда он протянул мне кубок.

Его заячья губа растянулась в улыбке. Чуть поклонившись, он, пятясь, вышел из комнаты.

– Лючия…

Я развернулась и глазам своим не поверила: ко мне шел Чезаре.

Закругленный ворот его рубахи обрамлял шею, черный бархатный дублет обтягивал тело; я сразу же увидела, что он прибавил в весе. Еще он начал отращивать волосы – короткие рыжие кудри, как у херувимов Боттичелли, обрамляли его голову.

– Ты вернулся в Рим! Почему же мне не сказал?

– Хотел сделать тебе сюрприз. – Он обвел рукой комнату. – Тебе нравится мое новое палаццо?

– Ему не помешают некоторые улучшения, – услышала я свой голос и поморщилась.

Как он должен понять, этому дому далеко до палаццо Санта-Мария ин Портико. Плитка на полу потрескалась, а в углах потолка виднелись мокрые пятна.

– Не помешают. – Чезаре хохотнул. – Ты разочарована?

– Нет, – быстро ответила я. – Оно прекрасно. Но скажи, давно ты уже здесь?

– Почти месяц. – Он увернулся, когда я замахнулась на него. – Ну-ну, – улыбнулся он. – Я хотел сказать тебе раньше, но отец настаивал, чтобы я хранил свой приезд в тайне, пока все не устроится.

– Не устроится? – Я топнула. – Какая такая тайна в том, что у моего брата палаццо в Риме?

Я сердито уставилась на него, но мой протест сник: он склонил голову и на уровне моих глаз оказался выбритый кружок у него на затылке.

– Ты принес обет…

Неожиданно печаль нахлынула на меня.

– Нет, ничего подобного. Я должен удовлетворять требованиям, чтобы занять пост нового архиепископа и папского кардинала в Валенсии. Должен выглядеть человеком, достойным надеть священный убор.

Я проглотила слезы:

– Ты счастлив?

Он пожал плечами:

– Если счастье означает ежегодный доход в сорок тысяч дукатов, то мне стыдно жаловаться. И потом, я получил это. – Он раскинул руки. – Требующее небольшого ремонта, но в остальном прекрасное палаццо в сердце самого колоритного римского квартала, и здесь я полный хозяин. А он хорош, правда? Я сделаю его гордостью города, все аристократы будут вымаливать приглашения в дом Чезаре Борджиа, когда я приведу его в порядок.

– Значит, ты согласился?

Я не доверяла его покорности. Как с Хуаном тогда в саду, мне думалось, что Чезаре прячет истинные чувства, выражая те, которых от него ждут.

– Ты согласился с волей папочки?

– У меня практически нет выбора. – Он подошел к графину на столе, долил мне вина, наполнил кубок для себя. – Такова моя судьба, Лючия. Против fortuna не пойдешь – мы можем только предвидеть ее капризы и, если повезет, подчинить ее своей воле. – Он понизил голос. – А я собираюсь стать везунчиком.

Это было больше похоже на него, хотя я и представить себе не могла, как ему удастся уклониться от служения Церкви. Я потягивала кларет, который уже ударил мне в голову, и наблюдала за ним – он перемещался по полуобставленной комнате, прикасался пальцами к своим вещам. Он любил красивые предметы. У него было на них безошибочное чутье. Я хотела спросить, как он собирается носить терновый венец, предписанный ему отцом, как сумеет справляться с переполняющими его мирскими страстями. В нем было столько жизни, столько молодости и энергии – он не сможет жить жизнью Ватикана, препираясь и заключая союзы со своими собратьями-кардиналами в курии. Обет был наименьшим из зол. Священники заводили себе любовниц, а те рожали им детей (пример нашего отца не оставлял на сей счет сомнений), но привести к подчинению Чезаре казалось мне равносильным издевательству над прекрасным жеребцом, которого впрягли в плуг и заставляют пахать, словно простого быка.