– Я думала, ты знаешь.

При том, как много шептались все вокруг о моей невинности, мне трудно было остаться в абсолютном неведении насчет обязанностей жены, но подробности и моя предполагаемая роль в предстоящем были пока для меня не ясны.

– Конечно знаю. Но не думаю, что Родриго будет доволен, если я… – Она замолчала. – Ты, – рявкнула она на Муриллу, – запиши это как подарок королевы Франции.

Джулия явно забыла – а может, ей было все равно, – что моя карлица неграмотна. Она вытерла руки об одно из полотенец, потом бросила их Мурилле и взяла следующий предмет.

– И потом, это не имеет значения.

– Не имеет? – неуверенно переспросила я.

– Не имеет. В таких вопросах нет нужды. Старшие обо всем позаботятся. Господи милостивый, – она открыла обитую бархатом шкатулку, – и чем все время занималась Адриана, если даже этого тебе не сказала?

– Она готовила мои брачные покои, мое платье, дам моей свиты. – Мне не хотелось, чтобы Джулия ушла от ответа, тем более если уж я набралась смелости задать вопрос. – Что значит – старшие обо всем позаботятся? Я не понимаю…

Джулия взвизгнула, показывая мне алмазные сережки с топазами:

– Ты только посмотри! Какая прелесть! От Изабеллы д’Эсте, маркизы Мантуи. Все говорят, что у нее безупречный вкус. – Она надела сережки. – Они явно тебе не годятся. У тебя шея гораздо короче моей. Что скажешь? Они мне подходят?

Я вздохнула. Продолжать задавать ей вопросы не имело смысла.

– Идеально подходят. Ты должна взять их себе.

Она, вероятно, уже решила, что жемчужное ожерелье идет ей гораздо больше, чем мне, к тому же оно в точности напоминало подарок английского короля. Но я была слишком взволнована, чтобы думать о таких мелочах. Да пусть бы она перешерстила все мое приданое, лишь бы отвечала на вопросы! Пугающий час быстро приближался, и мое напускное безразличие начало давать трещины. После того вечера тревога настолько одолела меня, что я спросила у Пантализеи. Неохотно, после долгих уговоров она поведала мне то, что я должна была знать. Я пришла в ужас.

– Но, – утешила она меня, – говорят, это не так уж и неприятно. А когда беременеешь, все прекращается, пока не родится ребенок. Ни один достойный синьор не позволит себе такого непотребства с беременной женой. Для этого и существуют такие женщины, как ла Фарнезе.

Меня замутило. Только представить… вот я лежу на спине, а Джованни Сфорца… делает это со мной. Мне даже пришло в голову посоветоваться с матерью. Наверное, уж она, родившая столько детей, получала некоторое удовольствие? Но я знала, что Ваноцца только расхохочется мне в лицо.

Прошло еще несколько дней, и неведомое придвинулось вплотную. Завтра я уже перестану быть дочерью его святейшества и стану женой Джованни Сфорца.

Я буду принадлежать ему.

– Лукреция, у тебя больной вид, – заметила Джулия. – Подрумянься. Я тебе говорила: алый атлас плохо подходит к твоему цвету лица.

– Румяна на невесте? – Адриана усмехнулась.

Я выступила вперед, вынуждая их прекратить спор. На мое платье ушли тысячи дукатов и сотни часов работы. Весило оно, как доспехи, – алый корсаж с золотым поясом в рубинах, рукава с прорезями, торчащие словно крылья, нижняя рубашка из прозрачного шершавого шелка. Косы спускались до пояса, на голове сидел чепец, украшенный жемчугом. Болели ноги, стиснутые жесткими туфлями, но я старалась не обращать на это внимания. И вдруг я увидела на глазах Адрианы слезы: хотя я и чувствую себя закованной в броню, мой вид был приятен для взора.

– Ну, идем? – Джулия нетерпеливо кивнула, заставив меня улыбнуться.

Как подружка невесты, она должна была возглавлять мою свиту по дороге в Ватикан – еще один повод для раздора с Адрианой, которой пришлось подчиниться требованию папочки. И теперь зависть Джулии вознаградила меня за муки бесконечных примерок, труды над лицом и волосами.

Сегодня все будут смотреть на меня.

Джулия повернулась к двери, наши женщины стали занимать предназначенные им места. Адриана опустила на мне вуаль. Стражники выстроились по ранжиру по обе стороны от нас, и мы двинулись через пышно убранные коридоры палаццо. Пантализея держала мой шлейф, чтобы не волочился по полу. Время перевалило за полдень, июньское солнце высушило влагу весенних дождей, но я много дней не покидала дома, а потому переход в Ватикан стал для меня испытанием на выносливость. Когда мы добрались до апартаментов папочки, где на жаровнях курились благовония, мне выпала небольшая передышка, чтобы привести себя в порядок.

В своих стараниях придать блеска нашей семье папочка не жалел расходов. В свои редкие визиты к нему я с трепетом наблюдала за толпой художников, руководимых маэстро Пинтуриккьо, которые спешили завершить величественные фрески, украшавшие теперь все стены. Джулия со смехом рассказывала, как возмущались пожилые кардиналы и кричали о язычестве, глядя, как Изида и ее брат-любовник Озирис резвятся среди стада быков на потолке. Наш символ – заостренные лучи на фоне арабески – им тоже не нравился. Джулия также внесла свою лепту в их поводы возмущаться: она позировала для фрески, изображающей Мадонну с Младенцем, с нимбами и в окружении херувимов.

Что бы ни говорили кардиналы, папочка не слишком отклонился от традиций. Десять мрачных пап смотрели на меня со стен Sala dei Pontefici[32], включая праведного Николая III, основателя Ватикана. Анфилады были расписаны библейскими сценами; одно помещение оставили для портретов нашей семьи. Это тоже традиция, и здесь мы будем изображены с печатью святости на лицах. Я уже позировала Пинтуриккьо с громоздкой короной на голове. Хуан и Чезаре тоже позировали, хотя позднее Чезаре, закатывая глаза, сказал мне, что маэстро в своем стремлении угодить папочке превзошел собственный скромный талант.

Мне хотелось пройти по этим залам, оттягивая неизбежное, но мои женщины уже расправили за мной шлейф, готовя меня к выходу в Sala Reale[33], где нас ждал папский двор. Отсутствовал только мой брат Хуан. Он должен был ввести меня в зал.

Внезапно вошел турок.

Адриана вскрикнула, женщины испуганно заохали, я нахмурилась под вуалью. Конечно, это был Хуан, уже примерявшийся к титулу его милости герцога Гандия, хотя грамоту еще не прислали. Только теперь он явился не в облачении испанского гранда или хотя бы итальянского аристократа, а нарядился в длинную мантию с золотой нитью, тюрбан с перьями белой цапли и большой воротник в золоте и сапфирах. К тому же отрастил бородку, дополнявшую чужеземное облачение.

– Бога ради, Хуан! – сказала я. – Ты зачем так вырядился? Это же не карнавал.

Он махнул, отодвигая женщин, и взял меня под руку: