Невдалеке кипит ярмарка, на которую выезжают, говорят, до тысячи московских жуликов и петербургских мазуриков, падких на чужую собственность, ловких на самую сложную изобретательность. А здесь так это раскидано по-домашнему, а пароход стоит о борт с пристанью.

Наконец мы замечаем одного мужика, который более других суетится, кричит и дерется: видимо, серьезно и старательно он занят делом своим и обязательством. Говорят, и к этим уловкам прибегают опытные мошенники, тем более что мы на суетливом мужике не видим ни бляхи, ни иного знака, господа с бляхами стоят поодаль, не принимая никакого участия в этой суматохе, как будто все это и не их дело и как будто медная дощечка на лбу с надписью «Самолет» существует только для украшения.

Кое-как добрались и мы до крикливого и суетливого господина.

— Прими, пожалуйста, наши вещи!

— Некогда!., подождите!..

— Мы ждем уже полчаса; скоро девять, пароход наш уйдет.

— Послезавтра другой пойдет.

— Остроумно! — замечает кто-то из толпы.

— И справедливо! — прибавляет другой.

— Но нам от того не легче! — отвечаем мы.

— У них всегда так: такой порядок! — раздается иной голос и слышится в нем тон оскорбленного чувства, вызванного тем же бесполезно долгим ожиданием. Нас теснят и давят; идем на уступку: ждем еще полчаса, слышим звон цепей, усиленные вздохи пароходной трубы. Боимся опоздать и снова решаемся напомнить о себе суетливому и бранчливо-грубому господину.

— Подождите, ради Христа! Дайте вот барские вещи принять.

— Какие барские вещи?

— Дворянские — значит.

Ничего не понимаем. Знаем только одно, что мы с бородой и что в Нижегородской губернии, и в следующих за ней губерниях много помещиков, много дворян, живущих в имениях. Знаем, что много их выезжает на ярмарку, что для них существует так называемый Никита с общим столом, всегда жирным и до бесконечности сытным. Знаем мы и еще кое-что, и еще кое-что приходит нам в ту пору на память, но молчим и ждем, и входим наконец на пароход. За нами сейчас же убирают трап. Мы были последними.

Но вот и палуба. Перед нами крутой берег Волги; и отсюда так же хорош Нижний, как и от ярмарки; под нами и за пароходом Волга мутно-желтая рябит легкой волной и слегка раскачивает пароход; он визгливо свистит и по временам отдает на берег учащенным звоном в колокол. Палуба полна народом, загромождена вещами, для которых словно и нет уже другого места, а они между тем решительно не позволяют ни ходить, ни лазить; впрочем, общая картина носит оживленный характер. Между многими видится бородатая, довольно плотная фигура, по-видимому, купца. Купец осеняет крестным знамением небольшую группу на берегу: ребенка, готового кинуться в воду и едва сдерживаемого рукой матери, обливающейся горючими слезами расставанья, и другого мальчика-подростка, ухватившегося за платье матери и тоже неутешно рыдающего. Отец продолжает крестить и вполголоса приговаривать:

— Благослови вас Господи!.. Простите, простите!.. Молчи, Никандрушко, Христос над тобой. Подьтё домой, подьтё...

Ребенок бежит к берегу; его не пускают; он вырывается из рук матери и готов кинуться в воду. Едва вовремя схваченный, он плетется в гору, по временам вырываясь и продолжая реветь безнадежным, зарезанным голосом. Некоторые насмешливо смотрят на эту сцену; иные негодуют на визг ребенка; другие, принимая участие, обращаются к отцу с казенными вопросами:

— Сынок ваш?

— Сын, сын...

— Любимый, надо быть?

— Балую, балую: согрешил перед Богом; четвертый годочек пошел: глуп, потому мал! Извините!

Слова его перебивает громкий крик с берега:

— Постегай ты моего пострела, постегай покрепче; пущай не балует!

— Ладно! — слышится ответный голос.

На палубе общий смех.

— Вот тебе и родительское благословение! — замечает кто-то.

— Крапивой ты его постегай! — продолжает отец.

— Ладно — ну ладно! слышу.

— Сделай божеское одолжение!

— Не проси, не трудись. Прощай-ко!

Пароход почему-то еще не отчаливает; говорят, ждут кого-то. Сгоряча и в суматохе этот кто-то, по обыкновению, растерялся и затерялся. Перекличка палубных с береговыми продолжается.

— Хлеб-от прихватил ли, Матюха?

— Есева! — отвечает наш и показывает каравай.

— Мотри не помри с голодухи. Хватило бы!

— Пощо? Не помру... хватит.

— Кланяйся нашим! На ярманке, мол, примостился. Ноне в бурлачину не пойду: черт с ней; всего изломало. Нутро болит, грудь...

— Ладно — ну, молвлю!

— Сделай милость!

— Не проси: молвлю!

И опять новые:

— Трубку забыли, ваше благородье.

— Давай сюда! Ты смотри: с радостей, что проводил меня, не облопайся!

— Слушаю, ваше благородье, рад стараться!

Видится на берегу одутлое, заспанное лицо денщика, его серая куртка, военная фуражка с козырьком, а вон на палубе и его барин — армеец. Все стоят с сосредоточенным вниманием: пароход отчаливал. Отперли буфет: на водное пространство — как известно — влияние винного откупа не простиралось. Пассажиры потеряли с этой минуты все свое личное значение и сделались чужой собственностью, в полном распоряжении капитана и его приспешников.

Права пассажирские не широки и не многосложны, но и не завидны. Те, которые получили билеты 1-го класса, пользуются лучшей участью: у них зеркала, диваны; за ними право не платить денег за вытребованное из буфета тотчас же по потреблении; они могут безнаказанно посещать все места низших цен, смотреть свысока и не удостаивать ни вниманием, ни разговором тех, у которых билеты низших цен. Пароходная прислуга с ними замечательно вежлива и предупредительна; у нас в каюте не только можно сидеть, но и прилечь в случае надобности. Не то в каюте второго класса: здесь от тесноты собравшихся пассажиров дохнуть, повернуться нельзя. Компания «Самолет», верно рассчитавши собственную прибыль, не приняла в рассчет того, что пассажир не тюк со льном, не ящик с мылом (которые — кстати сказать — нашли себе завидное место на палубе и бережно прикрыты рогожками и еще сверху парусиной). Права пассажиров 2-го класса все сошлись, что называется, клином: спать им нельзя, сидеть с трудом (какие-то номера, прилепленные сзади к стенкам, ничего не значат). Пришли поздно — едва найдете не место, а местечко; все занято теми, кому судьба посчастливила прийти раньше (как сделали на этот раз персияне). Неумелые ездить в дальний путь обложились саквояжами, картонками, ящиками, узелками и прочим. Пассажиры 2-го класса могут требовать и не требовать припасов из буфета, обложенных дорогими, выше чем петербургскими, ценами; пассажиры 2-го класса платят за кипяток почти столько же, сколько и за самый чай, взятый из буфета. Они могут