Вы мне скажете: невозможно.

Соглашусь – невероятно.

Я-то, дурень, боролся с рабством – я плевался, царапался, выл. Несмотря на тотальный кошмар служения распроклятому садоводству, десять, а вполне, быть может, и все двадцать лет этой серой каторги не отбили моего стремления вырваться – и я все же «хотя бы пробовал», как несчастный бунтарь Макмёрфи[68].

Но она!

Отряхнула свои павлиньи перышки.

Обмакнула слезки платком.

Успокоилась.

И отдалась.

Ее звали…

Впрочем, какая разница! Совершенно несущественно, как ее звали: факт лишь в том, что она освоилась удивительно быстро. Не успел я моргнуть, как она уже разгуливала нагишом, оставив на себе только монисто с браслетами.

И ни слова о прошлой жизни.

Трубя маралом (брачный гон, господа, брачный гон) я тогда ни о чем не задумывался: пряность ее волос вскружила мне голову. Подобно слепому полковнику Аль Пачино[69]танцевал я посреди всего этого цветущего бреда танго – беспечное, как сама Аргентина.

Вы, надеюсь, меня поймете…

Я бежал к ней с аллеи северной.

Несся к деве с аллеи южной…

По три раза за день (не считая, голубчики, ночи!).

Я нашел способ прогнать с луга мошек и комаров (прореженный нимфейник, измельченные и рассеянные над клевером полынь, лаванда, тулимон и герань).

Я бросал и рассаду, и ведра («благодетель» только посмеивался), и плевал на поистине свинячье любопытство здешних птиц и зверушек. Надо отдать ей должное: с пылом и жаром отнеслась бывшая секретарша к своим новым служебным обязанностям – и отвечала взаимностью.

Так как прятаться было некуда, мы умяли собой весь луг – под насмешливое одобрение глазеющей местной сволочи.

Мы орали не хуже лягушек.

Хотел мучитель мой или нет, но, надо признаться, он подсунул мне истинную породу – не думая шевелиться, и вообще заниматься хоть чем-то (и не сходя при этом с ума!), уже с утра голышом валялась детка на травке, попеременно подставляя злобно плюющемуся ярилу то свои славные грудки, то мальчишечью попу.

Всякий раз, когда я ради наших утех оставлял работу, одалиска встречала меня на лугу с одним и тем же, столь распространенным в «том мире», невинно-сознательным видом превосходства безделья над всяким трудом, видом, который так умиляет мужей, еще не нюхнувших пороху.

Но как радовал меня в те дни ее канареечный ум!

«Птичка Божия» клевала салат и капусту с привычным для себя удовольствием – вот уж точно, ее проволоке (я имею в виду тонюсенькие модельные ножки) и бедрышкам в этом безмятежном аду ничего не угрожало. Неделя-вторая заточения – начались огуречные маски, натирание кожи хреном, залезание в глинистый пруд.

Детка мазалась и омоложалась – ну, а я умилялся, кретин.

И ни слова о чем-то серьезном: мы с ней словно бы сговорились – лепет, чмоки, вдохи и выдохи, всякий прочий любовный сор. Что касается дамы, то и дело по саду слышалось – «рыбка», «лапка» и «мусик-пусик» (вы бы видели, как ухмылялись, слыша подобное, высовывающиеся из всевозможных кустов циники-кролики: «Она назвала братца “рыбкой”»!). Что сказать тут и чем оправдаться!? И я ведь не отставал, выливая в мягкое девичье ушко свой словесный понос – и набрасывался на фемину, как пошлейший голливудский Кинг-Конг. Вот что творят феромоны, вот что выделывает тестостерон! Это был уже не зов, а какое-то камлание плоти. Я позабыл и про козла, и про деда. Впрочем, capreolus, вдохновивший раба на Вандею[70], уныло теперь прозябал за вязом новозеландским и являл из себя саму скорбь. Сочувствие ко мне, в очередной раз поверженному? Разумеется, нет! Дьявол всегда в восторге от хаоса. Когда хоть что-нибудь упорядочивается, он приходит в большое уныние.

Черт с ним, с хитрым рогатым арапом. О, эти дивные девичьи пальчики, о, их почти стеклянная хрупкость! Я чувствовал себя счастливым самцом гориллы, готовым восторженно лупить днем и ночью в свою барабанную грудь. Я был Полифемом[71], согласным музицировать на всех в мире флейтах. Сопящий и несуразный, словно ворочающийся в тесных багдадских кварталах американский танк, я с поистине циклопьей неуклюжестью помещал ее чудо-пальцы на своих шершавых землекопских лапищах – и ведь боялся на них даже дунуть! Тонко-мраморное совершенство (мечта Праксителя!) – они увенчаны были перламутровыми ноготками – разве к этому воплощению божественности должна была приставать здешняя грязь? Нет! Ни в коем случае я не допустил бы появления под ее ноготками земляных ободков. Даже если она бы и изъявила желание покопаться в грядках, я восстал бы тогда всем измученным плебейским существом своим – ибо невозможна никакая работа для юной беспечной куколки: пусть и холит себя, и лелеет, вся натертая манго и свеклой, с огуречной жижей на лбу – совершенная, совершенная! «муся-пуся»! «мой славный зайчик»!

Отдыхая от любовных кувырканий, начинал я экскурсию по телу моей сладкой отзывчивой девочки. От запястий ее разбегались прожилки вен, просвечивая сквозь кожу точно едва видимые из стратосферы тонкие голубоватые реки. Уходящие вглубь, они выныривали у локтевых суставов и бежали к прозрачным плечикам. Оленья шейка едва заметно пульсировала (мой обычный туда поцелуйчик). Дальше следовали подбородок, приоткрытые створки рта (томно-влажное чудо из ботокса), зубы, острые, словно у белки, и сводящий с ума язычок – ну, а далее – курносый носик, крохотная мягкая подушечка на самом его кончике (поцелуй, поцелуй, поцелуй!) и, выше, царство совершенной симметрии – глаза-блюдца, все вокруг отражающие, но, как и полагается магическим кукольным глазкам Барби, ничего в себя не впускающие. Затем в ушки-ракушки под благосклонное мурлыканье девы – она потрескивала, как ангорская кошечка, – я доносил свой восторг («муся-пуся моя», «муся-пуся») и спускался к нежным ключицам, отмечая вехи пути (щечки, носик, шея) губами распаленного Моностатоса[72]. Я готов был ее ключицы обсасывать, словно куриные косточки. Ну, а далее – деликатес, груди девы! Венчали их задорно торчащие из фиолетовых пятен восхитительные соски – отрада любовников и младенцев. Напряженные, длинные, чуткие, словно радары, эти женские кнопки твердели от первого прикосновения – а стоило нажать посильнее – мгновенно включался весь механизм. Wish You Were Here[73], друзья! Вы бы слышали этот стон! этот шепот «возьми меня», томность, дрожание, трепет, сладостное потягивание (на каждый славный сосочек по три моих поцелуя). Я спускался затем к животу, без всякого с ее стороны напряжения втянутому, и мял губами его впадину, находя прелестный пупок (двадцать пять поцелуев туда!). Господа, я спускался все ниже – к ее нежным интимным волосикам, к тиглю жизни, к основе основ. Я готов был бесконечно любоваться каждой ее родинкой на бедрах, и единственной – разрешите утонченную пошлость – ее милой природной морщинкой…