Лишь Константин Николаевич неодобрительно отнесся к увлечению сына. Встретившись в Венеции с отцом, Константин Константинович спросил, ожидая похвалы:

— Ты читал мои стихи о Венеции?

— Да, видел в «Вестнике Европы». Мне стало стыдно за тебя.

Сын в недоумении молчал. Константин Николаевич объяснил, что в детстве тоже баловался стихоплетством под впечатлением баллад Шиллера. Сестры и мать его поэтические наклонности одобряли, но, когда о них узнал отец, император Николай I, он впал в гнев и сделал сыну строжайший выговор, ибо великий князь, по его мнению, не имеет права заниматься ничем, кроме государственной службы. И тут отец с укоризной посмотрел на сына.

Как бы Константин Константинович не желал оставаться вольным художником, он не смел пойти против отца, да и всего августейшего семейства, и оставаться без должности.

Если Александр II предпочитал жить в Зимнем дворце или Царском Селе, то Александр III, беря пример с пугливого прадеда Павла I, почти не выезжал из Гатчины, парк и дворец которого окружали несколько рядов часовых, конные разъезды и секретные полицейские агенты. Гатчинский дворец походил на тюремный замок: никто не мог проникнуть сюда без пропуска с фотокарточкой, никто не мог прогуливаться окрест и мрачные остатки глубоких рвов времен Павла I как бы говорили, что здесь готовятся к долговременной осаде.

Государь почти никого не принимал, кроме особо приближенных лиц. Более других доверие у него имел обер-прокурор Святейшего Синода К. П. Победоносцев, человек несомненно честный, недюжего ума и энергичный. Но его беда заключалась в том, что со всей решительностью он не только брался за дела, в которых знал толк, но считал своим долгом главенствовать повсюду. Из-за его напористости при полном непрофессионализме в государственных делах пошла на спад и так уже заторможенная законодательная деятельность. Он был бы хорош как философ, публицист, ученый, но стал совершенно беспомощным и не терпящим возражений администратором.

«Все ожидают в Европе для России чего-то страшного» (29 мая 1882 г.).

Тотчас по воцарении Александр III отрастил бороду и, искренне любя Россию, напоказ стал выставлять свое презрение к иностранцам. Недовольство части своих подданных существующими в России порядками он считал влиянием гнилого Запада и решил просто-напросто подавить нигилистическую крамолу репрессивными действиями. Верноподданные не смели роптать и выражали свое неприятие новых порядков тем, что стали добрым словом вспоминать прежнее царствование и грезить возвращением на трон убитого Александра II.

«Митя[32] пишет, будто в Петербурге, в Казанском соборе, по ночам является тень покойного императора. Она выходит царскими вратами, прикладывается к чудотворной иконе, крестится и снова скрывается в алтаре, царские двери сами собой закрываются. Что за поэтическая легенда! Я принялся излагать ее стихами» (22 ноября 1881 г.).

Как же относился к началу нового царствования двадцатипятилетний Константин Константинович? Да никак! Были только добрые чувства к императору как к человеку.

«Пришел Саша, обошелся со мной как с братом, при нем забываешь, что он государь» (13 июня 1882 г.).

Лишь изредка, под влиянием бесед с близкими людьми Константин Константинович рассуждает о жизни в своем Отечестве.

«Теперь Папа очень мрачно смотрит на положение России, и в этом я с ним согласен. Крайние меры ни к чему доброму не приведут, и запрещение «Голоса» и «Московского телеграфа» [33] не спасут Россию» (28 марта 1883 г.).

Единственное государственное событие этого времени, в котором Константин Константинович принял участие, — коронация Александра III.

Все было в Москве в мае 1883 года так же, как в предыдущую коронацию в августе 1856 года: шпалеры войск, золотые кареты, расшитые золотом гвардейские мундиры и осыпанные бриллиантами платья великих княгинь, драгоценные митры и шелковые мантии архиереев, начищенные до ослепительного блеска ордена на груди съехавшихся со всего света герцогов и принцев. Все было торжественно, благолепно. Недоставало одного — радости. Высшие государственные чины опасались за жизнь Александра III, народ был оттеснен канатами с Тверской улицы в переулки. Ни на крышах, ни на балконах, ни на чердаках домов публики не было — только полицейские. Государь выглядел серьезным, даже, по мнению толпы, хмурым.

Какая-то особая печать тоски и грусти лежала на коронационных торжествах. Константин Константинович, как и другие члены августейшего семейства, обязан был присутствовать на церемонии венчания на царство в Успенском соборе Кремля.

«Наступил великий день для Москвы и для всей России, день, в который Царь должен был получить свыше утверждение и благословение на подъемлемый им подвиг» (15 мая 1883 г.).

Несмотря на столь патетические слова, на следующий день после коронации, хоть торжества в Москве должны были окончиться не ранее как через неделю, Константин Константинович, сославшись на болезнь, уехал в Петербург.

«Я был рад погулять в Петербурге на свободе и в одиночестве и таким образом избавиться от московских торжеств» (16 мая 1883 г.).

Самодержавное сознание великого князя в эти дни явно не на высоте. Недаром он продолжает ходить в сочинителях, когда другие великие князья служат в гвардейских частях, которые и созданы, кажется, лишь для того, чтобы наглядно представлять миру самодержавный дух русского народа.

С июня 1882 года в сердце и мыслях Константина Константиновича первое место заняла принцесса Елизавета Саксен-Альтенбургская. Он безутешен, что ее родители не хотят видеть его женихом, и не может понять: почему? Они же боятся отдавать дочь хоть за красивого и богатого кузена русского царя, но вертопраха — человека без службы. Другие Романовы в его годы уже в полковниках ходят и каждый день на глазах у государя. Они-то и будут сидеть за столом на высочайшем обеде рядом с императорской четой, а этого сочинителя запихнут в дальний угол. Разве об этом мечтали?..

Как будто почувствовав, чем недовольны в Альтенбурге, Константин Константинович 29 сентября 1882 года попросил кузена Алексея Александровича передать государю, что согласен пойти в гвардейскую пехоту. Сказал и забыл чуть ли не на год о такой неприятности, как будущая служба. А вот возлюбленная не выходила из головы.

«Ложась спать, я всегда крещу образом свою постель, а здесь[34] крещу также и пустое место двуспальной кровати и заочно благословляю Елизавету. Это, может быть, сентиментально, но доставляет мне удовольствие и утешение» (22 ноября 1882 г.).