«Она моя жена. Я давно не был так счастлив… Мы ни стыда, ни застенчивости не испытывали, а стали гораздо ближе друг к другу, чем прежде» (19 апреля 1884 г.).

Все сомнения, что он мало любит Елизавету, которые мучили великого князя в дни помолвки, исчезли. Всю жизнь они прожили в любви и согласии. Единственное, чего не сумел добиться муж, — чтобы жена из лютеранства перешла в православие. Она постепенно привыкла и даже полюбила православное богослужение, но изменить религии родителей так и не смогла.

«Елизавета встала поздно. У нас был тяжелый разговор. Она наотрез отказалась прикладываться ко кресту и иконам и исполнять наши обряды. Я ее уговаривал. Она не соглашалась с моими доводами, что нельзя оскорблять чувства целого народа, не исполняя его требований и не почитая того, что ему свято и дорого. Она утверждала, что если приложится ко кресту, то покажет этим людской страх и пожертвует страхом Божиим. Я не хотел насиловать ее убеждений. Но мне было больно, так больно, что я не знал, куда деваться от тоски, и обращался с молитвой к Богу. И кому досталось такое испытание? Мне, который прежде уверял, что не женится на неправославной» (10 апреля 1884 г.).

«Я видел по лицу жены, как ее поразила торжественность и радость пасхального богослужения» (24 марта 1885 г.).

«Пошли с Мама, женой и Митей ко всенощной. Я молился усердно, но меня огорчало, что, когда мы будем подходить к иконе Рождества, жена не пойдет за нами… И я молился, чтобы Господь рассеял ее сомнения и чтобы она убедилась в возможности прикладываться к образам без малейшей опасности отступить от своего вероисповедания. Вот стали мы подходить к иконе. Я шел за Мама и не мог видеть, кто идет позади меня. Архимандрит помазал мне лоб освященным елеем, я отошел от аналоя и вдруг вижу, что жена подходит и прикладывается. Это было для меня истинным праздником, и после того я молился еще искреннее» (Рождественский сочельник, 24 декабря 1885 г.).

«Жена согласна, что нельзя оставаться протестанткой, когда убеждение подсказывает, что правда на стороне православия, жена говорила мне, что ей больно за меня. Я успокоил ее, сказав, что, даже если б она захотела перейти в мою веру, я бы стал ее удерживать, чтобы не огорчить моего тестя, крепко привязанного к своему вероисповеданию, и говорил ей, что, по-моему, наши убеждения влагает нам в сердце Господь, а потому на Него одного и надо уповать. Если то в Его воле — убеждения жены изменятся. И да будет в этом Его святая воля» (26 января 1891 г.).

Еще до замужества Елизавета Маврикиевна начала упорно заниматься русским языком. После свадьбы, кроме нанятых учителей, ей часто помогает в этом нелегком труде Константин Константинович — читает вслух русскую прозу и поэзию, диктует тексты и проверяет написанное, беседует по-русски, объясняя тут же трудные словесные обороты по-немецки. Ученица оказалась понятливой и усердной, быстро овладев буквами и словами причудливого загадочного языка.

«Продиктовал ей из Лермонтова “Они любили друг друга так долго и нежно”. Ошибок было не слишком много. Потом она читала вслух “Сосну” и “Тучи”» (24 августа 1885 г.).

«Гуляли с женой. Все время говорили по-русски. Это я решился в первый раз, до сих пор мне было как-то неловко. Она говорит довольно бойко» (18 сентября 1885 г.).

«Жена стала переводить по-немецки рассказ Короленко “Ночью”» (1 июня 1898 г.).

Константин Константинович всю жизнь одновременно горячо любил жену и мучился, что она непохожа на него. Постоянно занятому поэтическим творчеством и службой, ему иногда казалось, что сердечная страсть затухла. Но только он освобождался от груза забот и оставался с женой наедине в течение нескольких дней (чаще всего это удавалось во время заграничных путешествий и летнего отдыха в деревенской глуши), как любовь разгоралась с новой силой и Константин Константинович чувствовал, что его жизнь без Елизаветы Маврикиевны была бы тусклой и неуютной.

«Я никогда не думал, что она (семейная жизнь. — М.В.) польется так тихо и отрадно» (14 октября 1885 г.).

«Все, что касается жены, что мне в ней не нравится, что в настоящее время составляет мое главное и настоящее мучение — все это глохнет в моей душе, и если кто со временем прочитает этот дневник, не узнает этой стороны моей жизни» (16 июля 1886 г.).

Эти стихи сочинил я за несколько часов дорогой между Лейпцигом и Алътенбургом. К кому они относятся? Я думаю — к жене. Но не к моей Лиленьке, а жене, созданной моим воображением, той, какою Лиленька станет со временем. Она станет такою, я в этом убежден» (24 ноября 1887 г.).

Елизавета Маврикиевна, кроме присутствия на обязательных торжествах и участия в застольях, занималась устройством яслей и школ для простонародья, состояла членом множества благотворительных обществ и, в отличие от других великих княгинь и от императриц, никогда не вмешивалась в государственные дела и не плела политических и придворных интриг. Главное — она была хранительницей семейного очага, ухаживала за мужем во время его частых недомоганий, создала ему спокойную и беззаботную домашнюю жизнь и воспитала восьмерых детей (девятый ребенок умер в младенчестве).

После смерти мужа в 1915 году, гибели одного сына на фронте в 1914 году (Олега) и убийства большевиками троих в Алапаевске в 1918 году (Иоанна, Константина и Игоря) Елизавета Маврикиевна покинула Россию с младшими детьми Георгием и Верой и внуками, детьми Иоанна, Всеволодом и Екатериной. Умерла она в Альтенбурге в марте 1927 года, завещав, чтобы ее перезахоронили, когда будет возможность, рядом с могилой мужа.

Писатель Леонид Леонов утверждал, что по популярности песню «Умер, бедняга…» можно сравнить только с «Гибелью "Варяга”». Четыре композитора написали к ней музыку (Н. Александров, Р. Ф. Рудольфи, Ф. К. Садовский, А. М. Зарем). Ее пели самые знаменитые московские хоры конца XIX — начала XX веков, она была любимой в репертуаре Надежды Плевицкой. Когда зародился кинематограф, ее использовали для создания нескольких кинолент. Песня оставалась одной из любимых у солдат во время русско-японской войны, в Первую мировую. Даже после Великой Отечественной войны она еще была жива, ее исполняли калеки-фронтовики на базарах и в вагонах поездов. Имя автора этой жалостливой баллады почти никто не знал, отмахивались — народная. А скажи покалеченному на фронте мужику с гармошкой, что ее написал великий князь, командир Государевой роты Измайловского полка, не поверил бы, ведь в ней выражено искреннее сострадание к обыкновенному, никаким геройством не отличившемуся солдату.