в какое-то другое измерение, в котором не действовали законы физики, не работала логика и причинно-следственные связи. Анна что-то бормотала про швы, повторяла: «Пашка, ты с ума сошёл. Пашка», но губы говорили одно, а руки и тело другое. Он чувствовал, как скользят по коже её пальцы, вздрагивал, замирал и не понимал, как же он жил без всего этого раньше. Без её губ. Её рук. Её глаз? Как?

И всё, что было дальше, было совершенно невозможно, невообразимо, немыслимо. И вместе с тем очень правильно. Павел сразу понял — ничего более правильного в своей жизни он не делал. В своей чёртовой, глупой жизни, в которой он совершал ошибку за ошибкой, одну страшнее другой. И каждый раз мучительно сомневался, а потом страдал и убеждал себя, что всё сделал так как надо, потому что по-другому сделать не мог. И только сейчас он понял — как это бывает, когда всё делаешь правильно. Когда нет и не может быть никаких сомнений.

Анна была создана для него. А он для неё. Это было просто. Их тела были умнее, они откуда-то знали об этом. Всё происходило так естественно, словно бы они занимались любовью миллион раз в своей жизни. И при этом — это было остро, ново, удивительно. Как в первый раз. Впрочем, это и было в первый раз. А то, что было до, уже не существовало…

Ночь длилась бесконечно. На стене тускло мерцал ночник, выхватывая смутные очертания комнаты. Узкая кровать, серые стены, сотни этажей вверх, ещё с десяток вниз, бесконечные лабиринты коридоров, запутанные как его жизнь, в которой вопросов было больше, чем ответов. Он чего-то искал и не находил, и вдруг одна ночь — и всё встало на свои места. Сложилось — как сложная головоломка, когда бьёшься, мучаешься, переставляешь бесконечно детали, примеривая их к разным местам, и всё равно выходит какая-то бессмыслица, и потом — раз, одна какая-то подзабытая, потерявшаяся деталь нашлась, заняла своё место, и тут же всё получилось. И этой потерявшейся деталью был взгляд Анниных глаз. Чёрных, бесконечных, манящих, за которыми таился его мир.

— Почему всё было так? — Анна повернула к нему своё лицо. Тонкое нежное лицо, в тусклом свете почти девичье, с огромными тёмными глазищами, в которые Павел то и дело проваливался.

Анна не пояснила, что именно было «так», и как «так». Павел всё понял.

— Потому что я был дурак, — просто ответил он.

— Был? — Анна улыбнулась и запустила руку в его волосы, взъерошила их, пропустила прядки сквозь пальцы и вдруг тихо добавила. — Всегда мечтала так сделать. Ещё с детства.

Он, поймал её руку, поднёс к губам, медленно целуя кончики каждого пальца.

— И когда это ты успел поумнеть?

— Только что…

И снова её глаза, и кожа, и нежная ямочка на ключице. Время то останавливалось, то куда-то бежало, а он всё целовал её, гладил, изучал каждый изгиб, каждый миллиметр её тела, словно пытаясь наверстать упущенное. Павел никак не мог остановится, невзирая на усталость, на лёгкую, ноющую боль в груди, когда он неловко или слишком резко поворачивался. Столько он всего упустил, столько потерял и столько ещё предстояло узнать, наверстать. И Анна, Павел точно знал, тоже это понимала. Также внимательно изучала его, трогала, гладила. Сначала робко, словно смущаясь, лёгкими, едва заметными прикосновениями, потом всё более явно, уверенно. Ерошила его волосы, проводила прохладными тонкими, чуткими и сильными пальцами по его лицу, груди, бережно огибая повязку, покрывала поцелуями его плечи и шею, сначала украдкой, словно стесняясь, потом всё смелее…

Павел терял рассудок от её прикосновений, и его вновь и вновь — он уже сбился со счёта, в какой раз, — охватывало бешеным, диким желанием. И тогда мир вертелся, кружился, потом вдруг вздрагивал и распадался, накрывая их обоих с головой. А когда всё заканчивалось, и мир потихоньку собирался в одно целое, давая им отдохнуть, они просто лежали и молчали. А потом их вдруг прорывало. Обоих разом. И они начинали говорить. Обо всём. Торопясь рассказать друг другу всё, что было с ними, пока они, как идиоты блуждали в темноте, каждый в своём мире, не зная, что всё может быть вот так. Старались объяснить, оправдаться, хотя понимали, что слова тут вообще не нужны. Они и так уже всё поняли, и не надо было ничего объяснять. И тогда они замолкали, встречались взглядами, уносились куда-то. И снова лёгкие касания, поцелуи…

Павел не заметил, что ночь прошла. Да и как он мог это заметить? Тут не было окон, в этой конуре, спрятанной ото всех, где-то в лабиринтах Анниной больницы. А часы? Да кому они были нужны, эти часы? Сейчас они с Анной были в своём мире, а тот мир, другой, внешний, враждебный, притаился где-то там, далеко, на верхних ярусах Башни. Он существовал сам по себе, отдельно от них, хотя Павел и понимал, что им придётся туда вернуться, обязательно. Но не сейчас, не так скоро.

Впрочем, тот мир не собирался ждать, он вторгся к ним сам. И в самом дурацком из обличий, которое только можно себе представить.

Дверь внезапно распахнулась без стука в тот момент, когда они с Анной снова целовались, самозабвенно и неистово, и Павел даже с удивлением поймал себя на мысли, что он опять её хочет, снова, чёрт… да в который уже раз…

При звуке раскрывающейся двери они дёрнулись, как первоклашки, застигнутые строгим учителем за списыванием домашней работы, и синхронно уставились на стоящего на пороге Кирилла Шорохова.

Тот от изумления открыл рот и чуть не выронил поддон со шприцем и новым флаконом с лекарством для капельницы, который держал в руке.

— Я тут… это…. ой! — парень быстро захлопал своими длиннющими ресницами, словно никак не мог поверить своим глазам.

— А ну брысь отсюда! — рявкнул Павел, и Кирилл, вздрогнув, мигом вылетел вон.

До них донёсся звук разбившегося стекла, видимо, он всё-таки уронил свой поддон, Павел с Анной посмотрели друг на друга и громко расхохотались.

— Совсем распоясались у вас работнички, Анна Константиновна, — отсмеявшись, Павел шутливо сдвинул брови. — Вы б хоть с ними работу какую провели, чтоб они стучались в следующий раз.