Сашка ощутил это не после того, как он предал Нику Савельеву (хотя только она, да ещё, пожалуй, Марк Шостак, верили ему безоговорочно и защищали от вечных нападок других), и не после того, как все те, кого он считал друзьями, от него отвернулись, а именно тогда, когда его подобрала Оленька Рябинина. Подобрала, вот верное слово. Как безродную зверушку.

Он ведь был ей не нужен, Сашка это чувствовал. Может быть, она его просто пожалела, а, может, хотела уколоть Нику, которой всегда немного завидовала. И то, и другое было одинаково унизительно. Но, даже понимая это, он всё равно продолжал ходить к Рябининым. Терпел насмешки прислуги. Ежился под брезгливым взглядом Натальи Леонидовны, Олиной мамы. Старался не попадаться лишний раз на глаза полковнику Рябинину, которому раз в неделю исправно отправлял отчёт на Кравца по поручению следователя и продолжал отправлять, уже зная, что Кравец и Рябинин заодно, а, значит, он, Сашка в проигрыше, кто бы в этой борьбе не победил.

— Поляков? — знакомый голос выдернул Сашку из задумчивых мыслей. — А ты что тут стенку подпираешь?

Напротив него остановился Кравец. Окинул его быстрым взглядом. В последнее время Сашка, хоть и числился стажёром при Кравце, начальника своего видал не часто. Кравец появлялся в офисе в основном с утра, когда у Сашки была учёба, а во второй половине дня обычно где-то пропадал — на совещаниях, встречах, планёрках и, если и заглядывал в офис, то ненадолго и ни на кого из стажёров не обращал никакого внимания, чему Сашка был безмерно рад. И то, что сейчас он вдруг остановился, заметив его, Сашку напрягло.

— Я девушку жду, — пролепетал Сашка, видя, что Кравец ждёт от него ответа. — Она… она задерживается.

— Девушку, — протянул Кравец. — Вот даже как. Всё же удивительные существа эти женщины. Просто удивительные.

И, наклонившись к Сашке на самое ухо, произнёс фальшиво-приятельским тоном:

— Тебе ещё кто-то даёт, да?

Сказав это, Кравец рассмеялся, засунул руки в карманы и лёгкой походкой зашагал прочь.

Сашка почувствовал, как его лицо заливает краской, и в душе с новой силой вспыхнула ненависть к этому человеку, который умел вот так, одним словом, одной короткой фразой не просто перечеркнуть всё хорошее, что было в Сашкиной жизни или что намечалось, но и дать понять, какой он трус и слизняк.

Кравец прекрасно чувствовал людей. Знал, перед кем надо склонить голову, а кому можно сказать отменную мерзость, ласково улыбаясь и по-дружески похлопывая по плечу. Он ведь понимал, что Сашка проглотит, промолчит, утрётся. Как утирался всегда.

— Люди не меняются, Поляков, запомни это. Главное нащупать у человека слабое место и давить на него. Но не передавливать.

Антон Сергеевич любил учить его жизни, и когда он говорил эту фразу или что-то похожее, его обычно тусклый голос оживал, и в нём появлялись человеческие нотки.

Такие задушевные разговоры, если их только можно было назвать задушевными, случались в ту пору, когда Сашка носил Кравцу доносы на Савельева. Они все шли через Кравца. Антон Сергеевич быстро пробегал глазами распечатанный отчёт, иногда говорил: «вот тут убери» или «здесь измени», а после этого отправлял листок в шредер и, глядя, как тонкий пластик превращается в труху, выдавал Сашке свои сентенции, в которых рефреном шло вот это: люди не меняются.

Тогда Сашка только согласно кивал. Не столько, потому что должен быть соглашаться со своим начальником, сколько, потому что никогда особо над этим не задумывался. Ну не меняются и что? Сашу Полякова это не заботило. Он и сам не стремился меняться.

Желание пришло неожиданно.

Пришло вместе с Катей. Катюшей, как её называла Анна Константиновна, а вслед за ней теперь и Сашка, осторожно пробуя на язык её имя: Катюша — мягкое, перекатывающее гладкими морскими камушками, тёплое и чуть звенящее.

— Это потому что ты не такой.

Так, кажется, она сказала ему, когда Кирилл чуть ли не пинками заставил его прийти к ней после того, как он опрометчиво признался, что слышал про покушение на генерала. Тогда Сашке казалось, что всё рухнуло, и под обломками погребено то, что так и не успело начаться.

Шорохов ушёл, бросив им на прощанье какую-то язвительную пошлость, и они остались вдвоём. Стояли в Катиной квартирке, маленькой, но уютной, где всё — от голубых занавесок в крупный белый горох до безделушек, пластмассовых котиков и собачек, заботливо расставленных на полочке — дышало его Катюшей, и он, держа в своих руках её маленькие, чуть шершавые ладони, пытался ей возразить, доказать, что нет, он на самом деле такой. Вот такой…

— Значит, ты изменился, — уверенно сказала она, опровергая сотни раз слышанные слова Кравца, намертво въевшиеся в сознание.

И Сашка поверил в то, что это действительно так. А когда Кирилл, взвинченный и нервный, спустя каких-то полчаса выдернул его из Катиных объятий, Сашка был уже другим человеком.

Потому он и нёсся с Шороховым куда-то в ночь, по тёмным коридорам и лестницам, перепрыгивая через ступени, в каком-то дурном и весёлом кураже, забыв про всё на свете, опьянённый непонятным чувством лёгкости и свободы, и верил, что он действительно изменился. Победил себя. Свой вечный, липкий страх.

Но Кравец опять оказался прав. И эта его сказанная на ухо фраза, грязная, сальная, от которой разило гнилью и животной похотью, она же была предназначена не для того, чтобы задеть его. Нет, Сашка хорошо считал посыл: «Люди не меняются, Поляков. Трус останется трусом, подлец — подлецом, а предатель — предателем. Ну давай, возрази мне». И Сашке нечем было крыть этот брошенный ему под нос мятый и засаленный козырь.

Сашкин страх вернулся той же ночью, перекрыв наивную мечту начать всё чистого листа. Вернулся вместе с Литвиновым.

Присутствие Бориса Андреевича, пока тот сидел в своей норе, укрытый от всего света стараниями Анны Константиновны, почти не тревожило Сашку, но, когда они сами, собственными руками извлекли его на свет божий, Сашка испугался. Сначала он просто не хотел, чтобы Литвинов его узнал — с содроганием думал, что тот ткнёт его носом при Кате, пройдётся в своей отменно-уничижительной манере по его трусости и подлости. Потом ужаснулся