все одинаковы. Заходи в общем. Там есть подсобка. В подсобке — полка книжная. Там наверняка какое-нибудь руководство по эксплуатации найдёшь. Короче, осмотрись тут. Как закончишь — спускайся, зови. Сильно не расслабляйся только: до обеда время тебе, если хочешь сегодня ехать. После обеда, как братву на сон-час отправлю, пойдём загружаться.

— Да мы и с Лёхой до машины бы дотащили эту штуку, товарищ майор.

— Дотащили бы… Со мной дотащишь. Давай, занимайся тут.

Тогда я не обратил внимание на недоверие майора, выражавшееся в желании самому проводить меня до тачки, а не отпускать нас вдвоём с Лёхой. Если бы у нас с Лёхой и впрямь был какой-то хитрый план по поводу того, как бы нам улизнуть отсюда, оставив майора с боксёром в дураках, то его усмешка на фразе: «Со мной дотащишь», — точно бросилась бы мне в глаза. Но я был чист и не имел за душой никаких хитрых планов. Как, впрочем, и Лёха, искренне желавший остаться в спорткомплексе, видя теперь в этом смысл своего дальнейшего существования.

Майор оставил меня, и я взялся за дело. С книжной полки в подсобке я взял случайную папку с многостраничным руководством к случайному парамотору и бегло просмотрел её. Написано руководство было на моём родном языке, но смысл каждого предложения был сокрыт от меня валом специальных терминов и обозначений, которых я не понимал. Это были иероглифы. Я вдруг осознал, что собираюсь в один момент, с первой попытки взлететь и сесть на том, чем люди учатся управлять годами. Ну, если и не годами, то хотя бы месяцами — от того не легче. И как я собираюсь это сделать! Если идти в точности по Лёхиному плану, я должен буду стартовать с высоты многоэтажки и сесть точнёхонько на крышу Ириного дома, не сломав себе при этом ни ног, ни рук или вовсе не рухнув вниз и не разбившись к чертям собачьим! Неужели это и есть мой план? От этих мыслей руки мои опускались, всей тяжестью на душу обрушивалась непреодолимость обстоятельств вкупе с фантасмагоричностью и невыполнимостью всего того, что я собираюсь предпринять для их преодоления. Ещё тоскливее сделалось от внимательного рассмотрения аппарата и осознания его размеров. Он же огромен! Как он войдёт в тот белый седан, на котором мы с Лёхой приехали сюда?

Так прошло несколько долгих и бесполезных часов.

— Тук-тук. Ну чё, ты как? Ого! Ничё себе их тут! Вот это я понимаю: не зря приехали! — оживлённо и на одном дыхании проговорил Лёха, войдя в помещение и застав в нём меня, сжимающего в руках толстенную инструкцию, свёрнутую трубочкой, и бродящего туда-сюда от машины к машине, не зная, с какого конца к ним подходить. Наверное, в тот момент я был похож на мартышку, которую вытащили из вольера в зоопарке, усадили за штурвал самолёта и небрежно, как бы невзначай сказали ей: «Так, ну чё, взлетаем?»

— Ага, — только и смог ответить я.

— Чё грустный такой?

— Ты как вообще здесь?

— Да майор отправил. Говорит, иди, чё-то кореш твой там застрял. Позвать тебя ещё просил: обед скоро.

— Уже?!

— Уже, уже. Ты чё такой, говорю?

— Какой?

— Понурый какой-то, не знаю. Чё ты? Всё ж офигенно складывается. Полетишь к своей девчонке на крыльях ночи! Или ты переживаешь, что тачку водить не умеешь? Так я тоже не умею! Разберёшься, там несложно: газ-тормоз, да и всё. Не ядерный реактор запускать.

— Да я… не знаю я. Не знаю!

Я сел на первый подвернувшийся стул и почувствовал, что мышцы в моих ногах и руках будто бы превратились в бесполезный дым, которым надуто моё полое тело, утянутое кожей. То же было и с головой. Трудно описать в нескольких словах, что действительно на меня тогда нашло. Я будто бы всем телом и всем разумом ощутил и осознал собственную бесполезность, беспомощность и бестолковость. Будто бы всю жизнь я занимался чем-то не тем, раз сейчас не могу самостоятельно решить и пару-тройку задач, которые я сам же перед собой и поставил. Что я за человек? Чему я учился в школе, раз теперь не могу даже нормально поговорить с майором: если бы не Лёха, я бы и впрямь остался тут рыть эту яму, копить злость на майора до тех самых пор, пока не сорвался бы и не попытался стащить этот треклятый мотор у него из-под носа. А потом, когда попался бы на горяченьком — психанул бы и попытался бы его грохнуть, за что наверняка поплатился бы собственным здоровьем. Мне невдомёк было, что между «терпеть и сглатывать» и «ломать и крушить» есть полутона и тысячи возможных компромиссов. И это только один момент, одна сторона вопроса! Чем я, восемнадцатилетний дебил, занимался на уроках физики, если, окончив школу, понятия не имею, как работает двигатель внутреннего сгорания, а слова «карбюратор» и «карабин» для меня звучат как синонимы? Зачем я вообще выжил в этом паршивом новом мире, и почему бы мне было просто не сдохнуть?

— Ну ты чё? Э-э, ты чё вдруг?..

Лёха подошёл и растерянно похлопал меня по плечу. Я и не заметил сначала, что сижу, раскинувшись на стуле как мешок с опилками, и роняю слёзы на свою грязную, пропахшую потом толстовку. Мне очень хотелось упустить эту деталь и не упоминать об этом бесславном моменте в своём славном героическом эпосе. Но чёрт с ним: пусть останется как есть.

— Я мать свою убил, — вдруг сказал я. Я помню только, что сказал это, но хоть убей не вспомню, зачем и почему.

— Ну хорош, ты чё…

— Я б не… Не орал бы если… Она бы трубку не уронила, и…

Всхлипы душили меня, я плакал так, словно мне было пятнадцать, я был девчонкой из подростковой комедии, меня недавно бросил парень, и теперь я вспоминаю всё хорошее, что между нами было.

— Ну хорош, всё. Всё, слыш! Соберись! Чё ты разошёлся?

— Как я… Я теперь…

Наверное, Лёха видел это в каком-то кино: когда человек истерит и слишком много говорит о себе, его нужно стукнуть, чтобы привести в чувство. Так он и сделал: отвесил мне такого леща, словно хотел разделить мою жизнь на «до» и «после». Теперь моё внимание всецело было приковано к нему. После той хлёсткой затрещины я готов был выслушать