Арфа застонала почти по-человечески — за всю свою жизнь Томас не слышал подобной музыки. Глухой голос заполнил зал до краев. Затрепетало пламя светильников. Даже стены, возведенные, чтобы стоять веками, дрогнули — и растаяли в красноватой дымке пустынного заката. На горизонте встала цепь синих гор, и в звенящем от жары воздухе разнеслась погребальная песня.

Поток Киссон течет на закат,

И воды его, как кровь.

Поток Киссон течет на закат,

И воды его, как кровь.

Если голубь воды его изопьет,

То станет соколом он,

Потому что кровь Роже де Мулена

Выпил поток Киссон.

Если чайка воды его изопьет,

То чайка станет орлом,

Потому что кровь Жака де Милли

Выпил поток Киссон.

А львиное сердце склевал орел,

И стал вместо льва шакал —

На смерть людей де Ридфор повел,

Но смерти сам не искал!

Поток Киссон на закат течет,

И воды его, как кровь.

Никто обратно уже не придет,

Никто не вернется вновь.

Из полутысячи славных бойцов

…И воды его, как кровь…

Лишь трое нашли дорогу домой[25].

И воды его — как кровь…

Снегопад прекратился. Небо на западе было черно и чисто, и горели в нем белые острые звезды. Небо на востоке, над крепостной стеной уже засерело — там, в тучах, прорезалась серебряная полоска восхода. Томас стоял во дворе Тампля, всей грудью вдыхая морозный воздух. В голове медленно рассеивался туман, а с ним, неторопливо и неохотно, исчезали красноватые пески пустыни и воды потока, несущие кровь. Том провел рукой по лицу. Приближался рассвет — значит, ночная месса миновала, и настало время «Ad Missam in aurora», мессы зари. У ворот церкви в два ряда горели костры, между которыми в храм должны были пройти молящиеся. Рыжий жаркий огонь сжигает грехи… Но что произошло ночью? Куда, в какую пропасть канули часы между навечерием и этим внезапным рассветом?

Томас набрал пригоршню снега и омыл лицо. Еще вечером пушистый и мягкий, сейчас снег смерзся ледяными иголками и оцарапал щеки. И пах он гарью и сажей, пожаром, бедой, уже случившейся или еще грозящей. В серых предрассветных сумерках ветер скрипел ветвями приорского сада, и никого не было на дорожке — только одинокий музыкант, снег и тени… Одна из теней шагнула вперед и встала перед Томасом. Лицо тени было скрыто черной маской, а голова казалось несоразмерно большой из-за тюрбана — словно перед юношей вырос мерзкий сказочный карл. В правой руке, обтянутой перчаткой, карл сжимал черную валлийскую арфу.

— Это твое, — сказало жуткое существо и протянуло арфу Томасу.

И голос был под стать — глухой и лишенный интонации, как бесплодное эхо, разносящееся под сводом.

Томас отдернул руку. Из-под маски раздался смешок.

— Возьми, мальчик. Я не запятнал инструмент никакой скверной. Не считаешь же ты скверной правду?

Юноша молчал, пристально глядя на человека в черном. Они были почти одного роста и сложения, и сабли сейчас при сарацинском писце не было. Казалось бы, чего проще — ухватить вражье отродье за горло, сдавить, повалить в снег… Томас не двигался.

— Нет, — продолжал брат Варфоломей, — ты не можешь считать правду скверной. Томас облизнул похолодевшие губы и хрипло спросил:

— Кому ты служишь, колдун?

Тот дернулся, как от пощечины, и Томас мысленно возликовал — кажется, вопрос причинил черному боль. Однако, когда брат Варфоломей снова заговорил, слова его прозвучали ровно и холодно:

— Я никому не служу, мальчик. Хотя, конечно, мне нравится порой думать, что я служу людям: не французам или англичанам, христианам или почитателям Аллаха — нет, всем людям сразу, всему человечеству… но на самом деле это не так. Я служу лишь своему самолюбию.

— Тогда ты служишь дьяволу, — ответил Томас. — Самолюбие заставило Люцифера отвернуться от Господа и ввергло в геену огненную. То же случится и с тобой, раньше или позже.

Брат Варфоломей отступил на несколько шагов. Опустив арфу, он склонил голову к плечу и уставился на Томаса. В бледном сиянии рассвета его глаза, блестевшие сквозь прорези маски, казались двумя серебряными монетками.

Юноша ощутил, как по спине бегут мурашки, и тонкие волоски на руках встают дыбом. Он поднял голову. Рассвет уже разгорелся вовсю. По верху восточной стены, обросшему ледяной коркой, бежали розовые блики. Верхушки башенок сверкали, как утренние звезды. Странно, что колокола еще не прозвонили к мессе. Пламя костров перед церковью потускнело, зато стало заметно, как дрожит над ними горячий воздух. Тем нелепей был стоящий перед Томасом человек: черный, как ворон на снегу, он не принадлежал этому торжествующему утреннему миру. Нет, он явился из тьмы и должен уйти во тьму. Но тьма не сдается легко: на западе, над городом и над рекой, небо все еще было черным-черном, и голодно и тоскливо горели в нем зимние звезды — как глаза в прорезях маски.

— По-твоему, рыцари Храма отправились в Святую Землю, чтобы защитить от неверных Гроб Господень? Чепуха. Они искали амулеты. По-твоему, Чаша Грааля, так взыскуемая защитниками христианской веры — это сосуд, в котором запеклась кровь Христова? Нет, это сосуд запретных знаний, в котором и вправду хранится кровь — только не кровь Белого Христа. Все давно бы было забыто, если бы среди нынешних людей не нашлись те, кто стремится выведать секреты прошлого и обрести ту же власть, что некогда сгубила их пращуров. Я не хочу, чтобы это произошло. Не хочу, чтобы воскресло то, что должно было умереть давным-давно. А так будет, если не остановить это в самом зародыше. Поэтому орден Храма должен быть уничтожен, а сокровища его и знания — развеяны по ветру. Тебе небезопасно оставаться здесь.

Человек шагнул к Томасу и вновь протянул арфу. Набежавший утренний ветерок раздул его скроенный по восточному образцу плащ, и на секунду юноше почудился блеск серебра — тонкая цепочка у горла…

— Уходи из Тампля, — повторил брат Варфоломей. — Возвращайся в Шотландию. Возвращайся к своему корольку, который ведет игрушечную войну за клочок никому не нужной земли. Уезжай сегодня же, когда откроются ворота.

Он стоял, протягивая Томасу арфу. В его тоне не было враждебности или насмешки. Он говорил совершенно спокойно, как и тогда, когда сказал о необходимости уничтожить орден. И все же Томас сжал кулаки и сделал то, что должен был сделать давным-давно — бросился вперед. Если не убить, то хотя бы сорвать маску, обнажить скрывающуюся от солнца бесовскую харю…

Неуловимым движением его противник подался в сторону. Томас пролетел мимо, грохнулся в снег и больно расцарапал щеку о колючие льдинки. Тут же вскочил, смахнул с лица грязь и кровь и кинулся снова — и опять промазал, будто плоть черного человека была соткана из холода, ветра и тьмы. Пока юноша ворочался в сугробе, сзади донесся невозмутимый голос: