Как-то в колледж пришли немцы. Это было утром. Мы издали увидели, как два офицера пересекают школьный двор в сопровождении одной из директрис. Как обычно, мы пошли на уроки, и больше их не видели. В полдень прошёл слух, что они всего-навсего просмотрели классные журналы, после чего ушли, реквизировав откармливаемую поваром свинью (я помню эту свинью: она была огромной и питалась исключительно очистками).

В другой раз ко мне пришла тётя Эстер. Нас сфотографировали вместе. На обратной стороне фотографии надпись, незнакомым мне почерком: 1943. На заднем плане видны Альпы, лес, поле, деревушка и большое деревянное шале с очень покатой, частично усечённой крышей («кровлей в форме гусиной лапы», согласно словарям), характерной для горных домов. Семь существ — четыре, принадлежащих к различным видам животных, три — к роду человеческому, — проявляются на первом плане. Это, справа налево (на фотографии): а) чёрная с белыми пятнами коза, частично обрезанная правым краем фотокарточки; у неё очень длинная борода; вероятно, она привязана к колу и вряд ли замечает, что её фотографируют; б) моя тётя; на ней серые шерстяные брюки с узкими отворотами и чётко отглаженными складками, светлая кофточка (или блузка) с короткими или закатанными рукавами, пиджак из ангорской шерсти, наброшенный на плечи и застёгнутый на одну верхнюю пуговицу. Кажется, на ней совсем нет украшений. Её волосы стянуты и забраны назад, пробор посередине. Она чуть меланхолично улыбается; на руках она держит в) белого чёрноголового козлёнка, который, похоже, не испытывает особого восторга и смотрит направо, в сторону козы, приходящейся ему, несомненно, матерью; г) я сам; левой рукой я ухватил козлёнка за ногу; в правой руке держу, как будто хочу показать внутреннюю часть тому, кто нас фотографирует, большую белую соломенную или полотняную шляпу, которая, вероятно, принадлежит моей тёте; на мне короткие штаны из тёмного драпа, клетчатая рубашка-«ковбойка» с короткими рукавами (несомненно, одна из тех, о которых у меня ещё будет возможность рассказать) и вязаная фуфайка без рукавов. Носки спадают; живот немного вздутый. Волосы подстрижены очень коротко, но несколько неровных прядей спадают на лоб. Уши у меня большие и сильно оттопыренные; я чуть склонил голову вперёд и с упрямым видом смотрю снизу в объектив. Слева и позади группы, образованной тётей, козлёнком и мной, находятся д) белая курица, наполовину скрытая с) крестьянкой лет шестидесяти, одетой в длинное чёрное платье, в широкой соломенной шляпе, которая прячет её лицо; одна рука лежит на бедре; рядом с ней ж) лошадь довольно тёмной масти, в сбруе, в шорах, с крупом, наполовину обрезанным левым краем фотокарточки. В самом низу, справа видна сумка из искусственной или плохой кожи, с длинными ручками, которая, скорее всего, принадлежит тёте.

В другой раз, когда, как мне кажется, мы, целая орава детей, сгребали сено, кто-то прибежал и сказал, что ко мне приехала моя тётя. Я помчался навстречу фигуре в тёмной одежде, которая направлялась к нам от колледжа через поле, и остановился, как вкопанный, в нескольких метрах от неё: я не знал даму, которая стояла напротив и, улыбаясь, приветствовала меня. Это была моя тётя Берта; впоследствии я прожил у неё почти год; быть может, тогда она и напомнила мне о своём посещении, или я сам придумал это событие. Однако я с абсолютной чёткостью сохранил воспоминание, но не о всей сцене, а лишь о чувстве недоверия, враждебности и подозрительности, которое я в тот момент испытал: мне и сейчас трудно его выразить, как если бы это было разоблачение элементарной «истины» (отныне к тебе будут приходить только чужие; ты будешь постоянно к ним стремиться и постоянно их отталкивать; они не будут принадлежать тебе, ты не будешь принадлежать им, ибо сможешь лишь держать их в стороне от себя…), излучины которой я, кажется, продолжаю исследовать до сих пор.

Сгребать сено, означало, прежде всего, собирать его в стог, а затем съезжать с него или спрыгивать, если стог был не очень высок. Нам рассказали о несчастном случае с одной девочкой: она прыгнула с верхушки стога, упала на вилы, которые лежали под сеном, и насквозь проткнула себе ногу одним из зубьев.

А как-то раз мы пошли за черникой. Я сохранил в памяти буколический образ целой ватаги детей, сидящих на корточках по всему склону холма. Ягоду собирали с помощью приспособления, называемого «гребешком», маленьким деревянным ковшиком с зубьями по нижнему краю, который забирал при каждом проходе наполовину раздавленные ягоды, эдакую чернильную кашицу, в которой все мгновенно измазывались.

Всю зиму и даже ранней весной мы катались на лыжах. На протяжение последующих лет до самой середины пятидесятых годов, когда я совсем перестал заниматься «зимним спортом», — я чувствовал себя очень свободно на лыжах; не заботясь ни о стиле, ни о рекомендациях, я беззаботно спускался по любому склону средней трудности, а при случае мог замахнуться и на самый опасный. Помню, что начал даже учиться прыгать с крохотных трамплинов из утрамбованного снега.

Катание на лыжах оказалось целой наукой; за два года, проведённых в колледже Тюренн, я смог изучить её основы и получить навыки, пусть бесполезные сегодня, но с поразительной свежестью сохранившие в памяти самые мельчайшие подробности. Так, я знаю, что самые красивые лыжи делаются из канадского дерева гикори, которое я всегда считал одним из самых редких материалов на свете (редкость гикори была одним из доказательств его существования, тогда как другие вещи напрочь отсутствовали, и было непонятно, как они вообще могут существовать, например, апельсины (часть первая — металл ценнейший, вторая — небожитель, всё вместе — фрукт вкуснейший[11]), о которых у меня будет ещё возможность рассказать, или шоколад с начинкой, или совсем уж непонятная фольга, в виде обёрточной бумажки или волнистых корзиночек, в которую этот шоколад завёрнут…). Я знаю также, что идеальная длина лыж определяется следующим образом: нужно встать прямо, вытянуть руки вверх, как бы продолжая линию тела, и кончик поставленной вертикально лыжи должен оказаться на уровне середины ладони. Чтобы определить идеальную длину лыжных палок, нужно взять их в ладони, встать, согнуть руки в локтях, а локти прижать к туловищу — наконечники палок должны при этом касаться пола. Я мог бы привести ещё немало примеров: об утрамбовке лыжни (дети со всего лагеря встают в шеренгу, развернув лыжи перпендикулярно направлению склона, и поднимаются прыжками), о смазке (разные назначения мази определяются по цвету картонной упаковки: голубой — для сухого снега, зелёный — для нормального, красный — для спуска, белый — для бега и т. д.; мазь разогреть перед употреблением; наложить слой прозрачного парафина, соскоблить старую мазь, не смазывать серединную часть лыж, не наносить мазь на рёбра, но наоборот заострять их и т. д.), о подъёме в гору (во времена, когда «механический подъёмник» был исключительной редкостью: подъём перпендикулярно склону (утрамбовка), подъём зигзагом, подъём параллельно склону (лыжи обвязывают специальными ремешками из тюленевой шкуры или ставят буквой V, отчего центр тяжести смещается назад, на палки и т. д.), об экипировке (особое значение ботинок; смазывать их жиром, а в случае его отсутствия, натирать скомканной в шар газетной бумагой; рейтузы и куртки, варежки, шерстяная шапочка или головная повязка, очки и т. д.), наконец и особенно — о системах крепления: мои лыжи крепились на щиколотках; крепления застёгивались с трудом (в качестве рычага использовался железный наконечник палки), едва держались на ногах и расстёгивались на каждом шагу; я мечтал о сужающихся спереди застёжках, крепко сжимающих носок ботинка металлическим тросиком, который, попадая в специальную выемку в каблуке, принимал форму пики, или о креплениях высшего сорта, предназначенных для профессионалов (я был невероятно удивлён, увидев однажды, что ими пользуется моя кузина Эла), чрезвычайно сложной системы шнуровки, использующей один единственный, но невероятно длинный ремешок, завязываемый и перевязываемый вокруг ботинка бесчисленное количество раз по вроде бы неизменному, раз и навсегда установленному образцу, эта процедура производила на меня впечатление самой главной церемонии (такой же главной и решающей, какой мне, впоследствии могла показаться шнуровка пояса в «Кровавых аренах» Бласко Ибаньеса, или смена одеяния, превращавшая кардинала Барберини в Урбана VIII в «Галилее» Берлинского Ансамбля), которая гарантировала лыжнику нерасторжимый союз лыж и ботинок, преумножая как опасность серьёзного перелома, так и шанс на исключительные достижения…