Пьяница Кудди снимал комнату, на полу матрас, пустые бутылки, у стены маленький столик с одной встроенной конфоркой, на нем пачка кукурузных хлопьев — но мысль добраться хотя бы до него мне понравилась. «Может, позвоним, вдруг его нет дома?» — «Он там! — заверил Шторм. — Куда этот бедолага может деться в такую рань?!» Я посмотрела на вокзальные часы, было без четверти одиннадцать. Однако Шторм все-таки решил позвонить, порылся в карманах, нашел несколько американских центов, больше у него ничего не было, ни одной датской кроны. «У тебя есть датская мелочь?» — спросил он; я покачала головой, молча, чуть не плача. Но вдруг приподнялся наш мальчик, пошарил в своей маленькой сумке и достал кошелек с датскими монетами; несколько крон — на автобус этого не хватало (у меня промелькнула такая надежда), но на телефон вполне достаточно. Шторм сходил позвонил. Вернулся злой, этих несчастных не оказалось дома, он позвонил еще двум-трем исландцам, и куда эти идиоты могли подеваться?..

Наконец мы все же сдвинулись с места, дальше сидеть на скамейке под декабрьской изморосью было невозможно, мы бы промокли насквозь; идти закладывать часы, чтобы достать денег на такси, не имело никакого смысла, сначала надо было решить, куда ехать, и мы побрели куда глаза глядят, я с двумя сумками, Шторм с одной, но он вел девочку, потом взял ее на руки, и она почти заснула, обняв его за шею, и так мы вышли на улицу Кохсгаде, направляясь в квартал, где жили исландцы; пешком туда наверняка очень долго, особенно с сумками и детьми, к тому же если нет ни сил, ни надежды, но вдруг случилось чудо, нам был ниспослан старый, разрисованный цветами грузовик, мы услышали, как он тормозит, останавливается, а потом осторожно сдает назад, к нам; сзади валил черный дым, и когда водитель включил заднюю передачу, раздался скрежет, некоторые машины стали сигналить и моргать фарами: таким туманным декабрьским утром нельзя было ехать против движения; грузовик поравнялся с нами, мы узнали водителя, смотревшего на нас с удивлением, и он сказал: «Вы что, вернулись?» На чистейшем исландском. Тут я, собственно, расплакалась, по щекам полились слезы. Сёльви, специалист по молоку, открыл дверцу и пригласил нас сесть на потертый деревянный пол своего старого грузовика.

Как повезло, что мы встретили этого Сёльви Молоко. Все сразу и устроилось. Он приехал сюда из Исландии несколько лет назад, с женой и ребенком, он дальний родственник Иси, помогал мне забирать наш хлам из контейнера; мы не были близко знакомы, его жена училась, она была законченной хиппушкой старого образца, совсем из другого теста, чем Сёльви, этот — самый обыкновенный исландец, родом откуда-то с севера, это было слышно по его говору; как и все работяги, он очень ценил нормальную семейную жизнь: по утрам брать на работу заботливо приготовленную женой коробочку с едой, вечером возвращаться домой к жене и детям, смотреть телевизор, а потом спать до следующего утра, и так далее, но его баба, как я уже сказал, была совсем из другого теста, хотела жить коммуной, или «в коллективе», как это называют датчане, где все общее — «fælles» — еда, матрасы на полу, женщины, — такая вот стадная жизнь, а еще трубка гашиша по вечерам и «кислый рок» и никакого телевизора, потому что это мещанство, и вот так бедняге Сёльви приходилось жить, хотя он получил работу на датском молокозаводе, просыпался он на матрасе среди кучи людей, а когда возвращался домой после рабочего дня, они все еще были на полу, в лучшем случае уже сели и начали раскуриваться. Они договорились распределять между собой дела, но составить график было нельзя, это тоже мещанство, в коллективе все должны быть свободными, делать только то, что считают нужным, а в результате, конечно, никто не делал ничего; когда Сёльви приходил домой с молокозавода, посуда со вчерашнего дня была все еще не вымыта, грязные пеленки не выстираны, еда не куплена, мусор не вынесен, и все это, разумеется, сваливалось на него, и постепенно остальным стало казаться естественным, что он все делает, они даже не благодарили его, наоборот, только ругали, если он недостаточно быстро их обслуживал, он стал рабом, хотя никто, кроме него, в доме денег не зарабатывал, все остальные либо учились, либо просто сидели без работы…

Иногда я встречал его на вечеринках, и хотя он был слегка упрям и простоват, я частенько разговаривал именно с ним, потому что не хотел общаться с этим сбродом вечно обкуренных лицемерных хиппи, не мог даже пиво пить, а вот Сёльви мог, и после десяти — пятнадцати кружек он становился задумчивым и грустным и начинал рассказывать, какая ужасная у него жизнь в этом коллективе, как он надрывается.

«Почему ты не выставишь этот сброд?» — спрашивал я. Но нет, это было невозможно, он не находил в себе смелости, да и жена хотела, чтобы они так жили, а жену он любил, даже терпел, что она изменяет ему с другими, целый день, да и ночью тоже. «Блаженный, ты должен убраться прочь из этого ада!» — сказал я, но он не хотел этого делать, там были его жена и дети…

Но потом вдруг эта свободная любовь развалилась, какая-то девица стала настолько ревнивой, что жена Сёльви вынуждена была бежать — с мужем спятившей от ревности соперницы, и они стали жить обычной семьей — той самой, о которой так мечтал Сёльви, вот только ему в ней не нашлось места, и он остался в коллективе…

И вот теперь мы сидим у него в машине. Наше появление совсем сбило его с толку.

— Вау, вы же уехали в Америку. — Потом посмотрел на Стеффу, которая сидела сзади на полу, а дети спали у нее на коленях, и обеспокоенно спросил, куда нас отвезти.

— Да я, собственно, не знаю, — ответил я. — Нам, собственно, нужно пристанище на первое время.

И до него дошло, что у нас нет дома и везти нас вообще-то некуда, у таких простаков есть явное достоинство — они не задают много вопросов; мне бы не хотелось разъяснять Сёльви, как я собираюсь снова встать на ноги, я не был готов объяснить это даже самому себе. Но он лишь сказал:

— Вы можете расположиться у меня на полу на две-три ночи, если вам хватит места!

Я облегченно вздохнул и, оглянувшись назад, туда, где сидела Стеффа, измотанная и мрачная, как это часто бывает с женщинами, сказал:

— Слышала?

— Что слышала?

— Что сказал Сёльви?

— Я не слушала.

— Он пригласил нас к себе.

— Ну.

— Просто «ну»?! — Я осторожно зажег сигарету, а когда доставал зажигалку из нагрудного кармана, кожаная куртка заскрипела, я выпустил дым и добавил: — Говорил же, все уладится.

Послушай, я ведь и не говорю, что у меня всегда все ясно, а жизнь как-то особенно продумана и разумна, но вот этот случай я вообще не понимаю…

Попробуй разберись, что за чепуха!

Люди идут пешком с вокзала, зима, холод и дождь, с чемоданами и сонными детьми, им негде жить! Не так давно они со всеми здесь попрощались, и что же? — всего через несколько месяцев вернулись! Я собирался лишь отвезти их домой или еще куда, в тот день взял на работе выходной, потому что был насквозь простужен, не мог же я там постоянно кашлять и чихать в йогурты, выбрался просто взять какое-нибудь видео, думал, побуду дома один, но вдруг оказалось, что нужно позаботиться о целой семье. Я мог бы, конечно, бросить их на Божью волю, без денег, без еды, без жилья — мужика с измученной женой и двумя обессиленными детьми, но я взял на себя эту ответственность!