Я решил больше к ней на этот раз не приставать, не мучить ее, сказал, что новость о том, что нас собираются насильно вывезти из страны, меня шокировала и мне нужно время прийти в себя. Можно ли будет зайти снова и обсудить все поподробнее?

— Дело не в том, что мы выгоняем вас из страны, — ответила Сюзанна. — Мы считаем, что вы уже уехали, вы покинули страну, заполнив все соответствующие документы. А теперь просите принять вас снова, а это невозможно, правила не позволяют.

Я снова стал изображать бессловесного и подавленного. Повесил голову и рассматривал пол. Потом тихо спросил:

— Можно я приду и поговорю с вами поподробнее после выходных?

— Этого я не могу вам запретить, — ответила она взволнованно.

Я встал, протянул ей руку. Посмотрел в глаза. Собрался уже уходить, но прежде спросил:

— Помните, я говорил, что у Стефании в Америке началась депрессия?

— Да, и?..

Она ждала, что я скажу еще что-нибудь на этот счет. Но я просто отпустил ее руку, повернулся к двери, помахал на прощанье. Она, верно, подумала, что последние слова я произнес, только чтобы пробудить в ней сочувствие. Может, так оно и было. Но у меня появилась идея…

Эйвинду пришла в голову мысль, что надо передать право опеки над детьми ему. «Опека» — что это, собственно, такое? Я, естественно, забочусь о детях с момента их появления на свет и буду продолжать заботиться, пока нужно, кому, как не мне, их воспитывать. Для меня всегда было главное, чтобы у них был дом, где они будут в безопасности, и более-менее надежная жизнь, хотя иногда мы зарабатывали совсем мало, но, например, в Оденсе нам вполне удалось этого достичь, поэтому я все время и сомневалась, надо ли ехать в Америку, мне казалось, мы слишком многим жертвуем, неоправданно рискуем, как, собственно, и вышло… И вот теперь мы на улице, и нам в первую очередь нужно найти какую-нибудь квартиру, ради чего можно и опекой пожертвовать, ведь это только для денег и, вероятно, никак не отразится на нашей жизни, как в свое время и наш с Эйвиндом «развод», — это было лишь средство, способ выйти из финансовых затруднений, но мы продолжаем жить вместе. А теперь оказывается, что мы снова можем использовать тот развод себе на пользу, с выгодой, чтобы наше совершенно безнадежное состояние стало хоть чуть-чуть более сносным, я ведь перед отъездом в Америку подписала бумаги, из-за чего у меня в Дании совсем нет прав, Эйвинд, насколько я понимаю, выторговал себе в социальной службе пособие и поддержку в получении квартиры, а также деньги на детей, если он получит над ними опеку, — поэтому и нужно было перевести детей на него; таким образом, мы должны получить три четверти денег, которых должно хватать на семью из четырех человек, а семьдесят пять процентов — это большое достижение для людей, у которых ничего нет и которые ничего не получают. И конечно, можно будет поискать нелегальную работу — какие-нибудь возможности наверняка найдутся, к счастью, так обычно и бывает, поэтому я и была готова пожертвовать опекой над детьми на бумаге.

Если бы только дело обстояло так просто.

Но нужно, конечно, признать горькую истину, что ничего простого в жизни не бывает.

И разумеется, выяснилось, что для передачи опеки должна быть причина. Нужно обоснование, острая необходимость, чтобы быстро все поменять, и Эйвинд договорился с людьми из социальной службы, что меня объявят душевнобольной, как будто бы я не способна заботиться о детях.

Как вообще такое могло в голову прийти.

Как вообще можно было выдумать подобную чушь.

И как можно было меня просить о таком, для меня ведь дети — единственная истинная радость в жизни!

Сначала я рассмеялась, потом заплакала. Он все понимал и относился по-доброму. Сказал, что не собирается меня ни к чему принуждать. Но напомнил, насколько нестабильно наше положение. Нам, конечно, удалось вырваться из этой коммуны хиппи, перебраться от датчан и Сёльви к Сигурбьёрну, он был нашим другом и надежным парнем, но от этого почти ничего не изменилось, наше положение было все так же безнадежно, у нас не было ни кроны, кроме той мелочи, которую Эйвинд занял у Кудди, немного и о нем поговорили. «Когда попадаешь в подобные неурядицы, понимаешь, кто настоящий друг, один Кудди проявил благородство и одолжил денег». Это Эйвинд так сказал. А вот их отношения с Сигурбьёрном стали прохладнее, Эйвинд считал, что Сигурбьёрн, конечно, заслуживает похвалы, он дал нам пристанище в трудные времена, но в квартире нет комнаты для гостей, и мы (точнее, я и дети) днем в основном сидим в своем углу, я им читаю, пою песни и все такое, а Эйвинду приходится ходить по инстанциям, решать наши проблемы, выбивать для нас жилье и деньги, и Кудди ему помогает, возит его на мотоцикле, а вечером они пьют пиво, обычно у Сигурбьёрна в гостиной, может, именно поэтому Сигурбьёрн и его жена стали вести себя сдержаннее, не знаю — у меня есть и другие заботы, особенно после того, как Эйвинд решил, что меня надо выдать за душевнобольную женщину, неспособную заботиться о малышах.

Он сказал, что ничего не изменится. «По сути ничего». Это будет только на бумаге. В документах, которые глубоко запрячут в сейфы этих бюрократичных датчан из социальной службы. И якобы это легко устроить — описывая наши трудности в Америке, он уже упомянул о моем депрессивном состоянии. Я должна только все подтвердить, и дело в шляпе, он получит квартиру, вероятно, такую же, как у Сигурбьёрна, только она будет нашей, мы будем там одни, и три четверти денег, которые обычно получает семья из четырех человек. Дети пойдут в школу. Мы будем экономить, но потом непременно появится какой-нибудь еще источник дохода. И все это, само по себе, казалось правильным и верным. Но дети — кроме них ведь у меня ничего нет. И не было. Я мерзла. Хотя и пыталась согреться под одеялом. В соседней комнате плакал маленький ребенок Сигурбьёрна, он тоже не спал. Иногда я слышала, что Сигурбьёрн с женой о чем-то разговаривают, говорили они тихо, но решительно, как будто в чем-то не согласны друг с другом. Эйвинд с Кудди сидели в креслах в другом конце гостиной и тихо беседовали, иногда открывалась бутылка или чиркала спичка. Наконец, Кудди ушел. К счастью.

В Кудди было что-то забавное, иногда он поражал меня, оказывался сложнее, чем я представлял, это я понял, когда мы начали болтать дни и ночи напролет — мне теперь не нужно было терпеть уныние и занудство Сигурбьёрна. Кудди действительно бывал очень смешным. Мог поднять настроение…

Иногда, когда мы напивались, он заговаривал о том, чтобы пойти на «масс-аааж». Что? «Масс-аааж» — повторил он, делая особое ударение на последнем «а». В то время «массаж» пользовался большим спросом, его широко рекламировали в газетах, только это были не массажные кабинеты, а обычные бордели. Я сказал, что сам он может отправляться, но у меня нет никакого желания — однажды я уже сходил в такое место по пьянке, когда только приехал в Данию, там все было отвратительно, особенно уродливые бабы, предлагавшие свои услуги, более того, я получил назад свои деньги со словами: «Ikke tilstrækkelig rejsning!»[48]А? Разве можно себе представить что-нибудь более вульгарное?