— юрист-нацист рубит дрова в лесу, где два года назад нацисты вешали детей. А высоко над нашими дубами, почти вровень с замком Франкенштейн, тишину сумерек разрывают громкие резкие выстрелы. Победители-американцы стоят в горах над лесом повешенных и стреляют кабанов.

Обратный до Гамбурга

— Америка.

— Bitte? [31]

— Америка!

— Америка?

— Jawohl [32].

Сомнений быть не может. Мальчик действительно собрался в Америку, и с этим ничего не поделаешь. Можно разве что покачать головой и беспомощно уставиться на стальные облака сквозь полуразрушенный потолок высоко над нами в темноте. Но мальчик, который хочет, чтобы я забрал его в Америку, быстро склоняется над моим американским чемоданчиком и жадно гладит его бока.

— Ты работаешь на die Amis [33]!

— Нет.

— Doch! [34]

Юг Германии. Над вокзалом дует ветер. В ногах у беженцев с востока — серые узлы с вещами. Усталые военнопленные возвращаются домой, проведя год во Франции, и, пошатываясь, уходят в холодную тьму. Мрачные мужчины в длинных французских пальто с нашивкой PG (prisonnier de guerre [35]) на спине. На колоннах перрона висят большие красные плакаты — разыскивается сбежавший убийца-поляк, бывший охранник концлагеря, рост метр шестьдесят, вооружен. Стены вокзала пестрят объявлениями, в которых родители аккуратным почерком пишут о своих пропавших на фронте детях. Астролог из предместий Нюрнберга обещает найти ребенка, если ему отправят двадцать марок почтовым переводом. На огромных афишах девушка, у которой под маской лица проглядывает череп, предо­стерегает о риске заражения венерическими заболеваниями. Научиться видеть смерть в каж­дой встреченной на улице женщине. График распространения заболеваний, передающихся половым путем, выглядит как зловещая красная кривая, резко идущая вверх с июля 1945 года — с того месяца, когда солдаты нача­ли осваиваться. На противоположном перро­не пьяные американские солдаты-мальчишки распевают популярные песни. В шутку дерутся друг с другом, и в холодной тишине удары их перчаток звучат как барабанный бой. Один из них, матерясь, падает на какую-то тележку. Парочка их нетвердо стоящих на ногах спутниц визгливо хихикает и перешептывается на немецком. Thanksgiving day [36].

Работаю ли я на американцев? Я рассказываю все как на духу мальчику в растянутой шинели и солдатской шапке — шапке поражения, дырявой и сдвинутой на лоб. Он приходит в возбуждение, явно перестает соображать и все твердит, что я должен помочь ему. Он смотрит на американский чемодан, как на явление Христа, на чемодан победы с плотным кожаным брюхом и блестящими деталями. Склонившись к чемодану, он рассказы­-вает о себе. Шестнадцать лет, зовут Герхард. Сбежал из русской зоны позавчера ночью. Перебрался на поезде через границу, улизнул от пограничников. Сбежал не потому, что там, в родном городе Лютера, было так уж невыно­симо, а потому, что он — механик по профессии и не хочет, чтобы его заставили «добровольно» отправиться в Россию. И вот он здесь, без денег, без знакомых, без крыши над го­ловой.

— In Deutschland ist nix mehr los. В Германии больше нечего делать.

Даю ему денег на билет до Гамбурга. Он хочет добраться до Гамбурга хотя бы потому, что ему кажется, что оттуда в Америку можно попасть по морю, он надеется сесть там на пароход. Он убегает покупать билет, а ведь если бы захотел, легко мог бы сбежать, не разменивать крупную купюру и исчезнуть в темноте, окружающей вокзал. Это было бы нормально, это было бы куда нормальнее, чем все остальное. Но мальчик, который хочет добраться до Америки, возвращается, отдает мне сдачу, и когда подают поезд, мы вместе толкаемся и боремся за место в холодном темном вагоне — типичном для немецких послевоенных составов, хотя в этом на удивление есть стекла в окнах, а в купе даже сохранились полки. Обычно в немецких поездах темно даже днем, потому что пустые оконные проемы заколочены досками. Если хочешь, чтобы было светло, можешь сидеть в купе с незабитыми окнами, но там холодно и заливает дождем.

Невидимые торопливые руки вталкивают нас в ночное купе. Постепенно в темноте возникают неспешные, горькие, порой бессловес­ные разговоры, вскрикивают дети, на которых случайно кто-то наступает, нетерпеливые ноги пинают шуршащие узлы беженцев. Темное купе набито под завязку, но это не предел. Невероятно, как много людей может поместиться на нескольких жалких квадратных метрах. Только когда становится до боли тесно, дверь наконец закрывается, весь поезд наполняется стуком захлопывающихся дверей, а потом эхом прокатываются отчаявшиеся голоса тех, кто опоздал и теперь проведет еще одну ночь среди руин этого города, вместо того чтобы добраться до руин другого.

Купе рассчитано на восемь человек, нас здесь стои´т двадцать пять. Двадцать пять человек в купе для восьмерых — значит, об отсутствии отопления можно не беспокоиться. Поезд еще не успел тронуться, а по спине уже течет пот. Двум ногам места на полу не хватает, приходится стоять на одной, но падать все равно некуда, можно вообще не стоять на ногах, потому что тело плотно вкручено шурупом в другие потеющие тела. Невозможно пошевелиться, не причинив кому-нибудь боль. В туалете тоже полно народу, дверь уже закрыта на ночь, но это неважно — туда все равно было бы не дойти.

Поезд наконец трогается, вагоны нервно дергаются, и сам факт, что мы наконец отправляемся, радует спину, руки и живот — весь шуруп тела. Мы медленно проезжаем пострадавший от бомбежек мост, который кое-как восстановили совсем недавно, через полтора года мирной жизни. Это не пропагандистский мост, на открытии которых, как показывают немецкие тележурналы, всегда присутствуют представитель военного правительства, бургомистр и ножницы, которые разрезают ленточку и тем самым, как говорят бургомистры, приводят к росту взаимопонимания между Германией и союзниками. Злые языки поговаривают, что показывают всегда один и тот же мост и одни и те же ножницы. Меняются только лица бургомистров.

Удаляющиеся огни города еще освещают купе и Герхарда, который лучше меня умеет брать штурмом немецкие поезда и потому давно сидит у окна. Огни освещают усталые посе­ревшие лица: изможденные матери семейств едут в деревню на охоту за картошкой, едущие из Лиона пленные в шинелях говорят, что ко­гда пять лет ждешь возвращения до­мой, подождать еще несколько часов совсем не трудно. Еще здесь много людей без определенного рода занятий: одни торгуют на черном рынке, другие просто ездят из одного города в другой, и вообще непонятно, как и на что они живут.

Мы едем дальше сквозь густую темноту —