предрешать собой еще «формы правления» в ближайшем будущем. Составители «Хроники февральской революции», сами непосредственно участвовавшие в советской работе того времени, формулировали вопрос так: «Поглощенный непосредственной организационной работой в городе, он (т.е. Исп. Ком.) как-то не интересовался вопросом о форме власти, о Царе, династии. Предполагалось, что вопросы этого рода входят, естественно, в компетенцию Врем. Комитета». Позднейшие утверждения (их можно найти у Чернова и др.), что «цензовая демократия» скрывала от «советской демократии» свои переговоры со старой властью, надо считать ни на чем не основанными… Косвенные данные указывают на то, что деятели Исп. Ком. были в достаточной мере осведомлены о «закулисных переговорах». Это не делалось официально, как и все в те дни… И, быть может, разговоры в «частном порядке», как выражается большевистский историк Шляпников, являвшиеся суррогатом открытой и определенной постановки вопроса, надо признать одной из роковых черт тактики первых дней революции.

Опираясь, очевидно, главным образом на показания Суханова, авторы «Хроники» говорят, что вопрос о Царе перед Исп. Ком. встал «совершенно случайно» утром 1 марта в связи с предположенной поездкой Родзянко на ст. «Дно» для непосредственных переговоров с носителем верховной власти. Родзянко не мог-де выехать, так как «железнодорожники не дали ему поезда без разрешения Исп. Ком.». Из правого крыла Таврического дворца для урегулирования недоразумения был прислан некий полковник. «Вопрос о поезде Родзянко был решен очень быстро одним дружным натиском», – утверждает Суханов. Он лично говорил: «Родзянко пускать к Царю нельзя. Намерений руководящих групп буржуазии, “прогрессивного блока”, думского комитета мы еще не знаем и ручаться за них никто не может. Они еще ровно ничем всенародно не связали себя. Если на стороне Царя есть какая-нибудь сила, – чего мы также не знаем, – то “революционная” Гос. Дума, ставшая на сторону народа, непременно станет на сторону Царя против революции». Решено было в поездке Родзянко «отказать». Через короткое время в комнату влетел бледный, уже совершенно истрепанный Керенский. На его лице было отчаяние… «Что вы сделали?… – заговорил он прерывающимся, трагическим шепотом. – Родзянко должен был ехать, чтобы заставить Николая подписать отречение, а вы сорвали это… Вы сыграли в руку монархии». Керенский в обмороке или полуобмороке упал на кресло50. Когда его привели в чувство, он произнес речь о необходимости контакта между правым и левым крыльями Таврического дворца и требовал пересмотра принятого решения. В результате всеми голосами против трех поезд Родзянко был разрешен; «Родзянко, однако, не уехал. Времени прошло слишком много, а снарядить поезд было можно не так скоро»… Царь не дождался Родзянко на ст. Дно и выехал в Псков. Так повествует полумемуарист, полуисторик первых дней революции.

Нет основания целиком отвергать рассказанный эпизод, проходящий в том или другом виде через ряд мемуаров, – правда, с очень существенными и коренными противоречиями. Как всегда, эпизод приобретает особо заостренный характер у Шульгина. Этот мемуарист вообще изображает председателя Думы вне себя от негодования на «мерзавцев» из числа «собачьих депутатов»51 независимо даже от афронта, полученного им в первоначальном решении Исп. Ком. фактически отменить поездку на встречу с Императором. Такая характеристика очень мало вяжется с отзывом, идущим с противоположной стороны, т.е. от тех именно мерзавцев, как образно именует чуть не попавший в революционное правительство Шульгин представителей «советской» общественности. Родзянко «не был ни агрессивен, ни бестактен по отношению к Совету», утверждает Суханов, рассказывая о выступлениях председателя Думы перед демонстрирующими полками; он старался «облечь в возможно более дипломатические формы, окутать демократическими лозунгами свою агитацию, направленную к одной цели, бьющую в единый или двуединый пункт: сплочения вокруг Врем. правительства для борьбы с внешним врагом». Родзянко «выполнял свою миссию добросовестно и удачно», – заключает первый советский историограф. Для подтверждения своей характеристики Шульгин применяет прием, явно непригодный в данном случае. Он передает негодующий рассказ Родзянко о том, как после очередной его речи к депутации, прибывшей из одной воинской части, один из «мерзавцев» стал задавать ему каверзные вопросы о «земле». «Вот, председатель Думы все требует от вас, чтобы вы, товарищи, русскую землю спасали. Так, товарищи, это понятно… У господина Родзянко есть что спасать… не малый кусочек у него этой самой русской земли в Екатеринославской губернии… Так вот Родзянкам и другим помещикам Гос. Думы есть что спасать… Эти свои владения, княжеские, графские и баронские… они и называют русской землей… А вот вы спросите председателя Гос. Думы, будет ли он так же заботиться о спасении русской земли, если эта русская земля… из помещичьей… станет вашей, товарищи» и т.д. Нечто подобное, очень, впрочем, далекое от пошлой демагогии и грубой красочности шульгинского беллетристического повествования, произошло на собеседовании с одним полком, когда Чхеидзе председателю Думы действительно задал вопрос о «земле». Родзянко тогда удачно парировал удар (Мансырев и Суханов). Но только этот диалог происходил 15 марта, а не первого, и он тогда же нашел отклик в газетах (напр., в «Бирж. Вед.»). Это было, таким образом, не на третий день революции и не в той обстановке, которую мы описываем. У Шульгина вся сцена отнесена непосредственно к моменту, последовавшему за отказом Исп. Ком. в поезде. Совершенно ясно, что это не мемуарный отклик, а непосредственное воздействие текста воспоминания самого Родзянко, допустившего хронологическую ошибку в своем позднейшем рассказе. «Сегодня утром, – добавлял, по словам Шульгина, Родзянко, – я должен был ехать в ставку для свидания с Государем Императором, доложить Его Величеству, что, может быть, единственный исход отречение. Но эти мерзавцы узнали… и сообщили мне, что ими дано приказание не выпускать поезд… Они заявили, что одного меня они не пустят, а что должен ехать со мной Чхеидзе и еще какие-то… Ну, слуга покорный, – я с ними к Государю не поеду… Чхеидзе должен был сопровождать батальон революционных солдат. Что они там учинят… Я с этим скот…». Тут Шульгина якобы вызвали по «неотложному делу», касающемуся Петропавловской крепости52.

Сам Родзянко в своих воспоминаниях ни одним словом не обмолвился об этом инциденте, хотя забыть его едва ли он мог. Да такого эпизода и не могло быть в том виде, как изобразил Шульгин. Чхеидзе фактически не мог бы сопровождать Родзянко с батальоном солдат, если бы даже Исп. Ком. и пожелал принять непосредственное участие в переговорах об отречении Царя. Он был бы бессилен отправить изолированный отряд на территорию, на которой центр, т.е. новая революционная власть, не мог еще распоряжаться железными дорогами. Материал для фантазии, вышедшей из-под пера Шульгина, очевидно, дали изданные раньше (в 1922