комитета63 в противовес его «октябристскому» большинству, охарактеризовали составители «Хроники февральской революции»: «Октябристы были в первые же два дня отстранены от власти, и Милюков, бывший 27-го только суфлером Родзянко, 28-го негласным вождем, уже 1 марта без всякой жалости расставался с Родзянко». В лихорадочной сутолоке, может быть, Родзянко не отдавал себе ясного отчета или не хотел признать крушение своего компромиссного плана. Отсюда преувеличения, которые давали повод говорить о «диктаторских» замашках и личных честолюбивых замыслах председателя Думы. Была и доля сознательной тактики в некоторых из этих преувеличений: говорил Родзянко с явной целью воздействовать на верховное командование, от которого действительно в значительной степени в этот момент зависело «безболезненное» разрешение государственного кризиса. Родзянко, однако, проявил себя реалистом. Ночное бдение, когда «ни у кого, – по утверждению Милюкова, – не было сомнений, что Николай II больше царствовать не может», убедило Родзянко в неизбежности отречения от престола царствовавшего императора, и в утренние часы 2 марта, как мы знаем, с одной стороны, он настаивал на завершении переговоров с левой общественностью, а с другой, писал вел. кн. Михаилу: «Теперь все запоздало. Успокоит страну только отречение от престола в пользу наследника при Вашем регентстве. Прошу Вас повлиять, чтобы это совершилось добровольно, и тогда сразу все успокоится. Я лично сам вишу на волоске и могу быть каждую минуту арестован и повешен (?! – очевидно, словоупотреблению Родзянко в то время не надо придавать большого значения). Не делайте никаких шагов и не показывайтесь нигде. Вам не избежать регентства…»

II. «Coup d’état» Гучкова

Когда Родзянко в разговоре с Рузским оценивал «глас народный» в смысле династического вопроса, он заглядывал в будущее, правда, очень близкое: этот «глас народный» явно еще не выражался. Династическим вопросом в массах «как-то» мало внешне интересовались64, и видимое равнодушие способно было обмануть не слишком прозорливых политических деятелей. К числу таковых не принадлежал член Временного Комитета Шульгин. Он в мартовские дни 17 года предвидел то, что позднее подсказывало ему необузданное воображение мемуариста эмигранта в 25 году. Уже 27-го, ночью первого дня революции усматривая полную невозможность разогнать «сволочь» ружейными залпами, он задумывается над тем, как спасти «ценою отречения… жизнь Государя и спасти монархию». «Ведь этому проклятому сброду надо убивать. Он будет убивать… кого же? Кого? Ясно. Нет, этого нельзя. Надо спасти».

Шульгин любит драматизировать свои, иногда воображаемые, переживания. Выступая в роли исторического повествователя, он не считает нужным вдуматься в тот факт, что «сброд», к которому он так презрительно относится, был совершенно чужд мысли о цареубийстве – в течение всей революции периода Врем. правительства мы не услышим призыва: «смерть тирану» – нигде и никогда. Но этот лозунг получал актуальное значение в атмосфере предфевральских планов дворцового переворота, и к нему склонялся, как утверждает вел. кн. Ник. Мих., не кто иной, как националист Шульгин, этот «монархист по крови», с трепетом приближавшийся к «Тому, кому после Бога одному повинуются». Поэтому так фальшиво для первых дней революции звучат патетические слова Шульгина. Засвидетельствовал предреволюционное настроение волынского депутата вел. кн. Ник. Мих. не в воспоминаниях, а в дневнике. 4 января 17 года опальный историк из царской семьи, отправленный в ссылку в свое имение, после «беседы» в Киеве записал в вагоне поезда: «Какое облегчение дышать в другой атмосфере! здесь другие люди, тоже возбужденные, но не эстеты, не дегенераты65, а люди. Шульгин, – вот он бы пригодился, но конечно, не для убийства, а для переворота! Другой тоже цельный тип. Терещенко… верит в будущее, верит твердо, уверен, что через месяц все лопнет, что я вернусь из ссылки раньше времени… Но какая злоба у этих двух людей к режиму, к ней, к нему, и они это вовсе не скрывают, и оба в один голос говорят о возможности цареубийства!» Шульгин, по его словам, никакого непосредственного участия в осуществлении проектов организации дворцового переворота не принимал. Поверим ему, но в ходячих разговорах того времени общественные деятели давно уже свыклись с мыслью устранения царствовавшего монарха. И поэтому довольно естественно, что на третий день революции, когда стала понемногу выясняться складывавшаяся конъюнктура, имевшая уже традицию, схема стала занимать умы совершенно независимо от презумпции специфической кровожадности современных тираноборцев. «Эта мысль об отречении Государя была у всех, но как-то об этом мало говорили, – вспоминает Шульгин. – Обрывчатые разговоры были то с тем, то с другим, но я не помню, чтобы этот вопрос обсуждался комитетом Гос. Думы, как таковым. Он был решен в последнюю минуту».

Такой «последней минутой» и надо считать то вмешательство Гучкова в наметившееся соглашение между Врем. Ком. и делегатами Совета, о котором рассказывал Суханов. В показаниях 2 августа Чрез. След. Ком. Гучков, говоря об участии в подготовке дворцового переворота, так формально изложил свою точку зрения: «Самая мысль об отречении была мне настолько близка и родственна, что с первого момента, когда только что выяснились… шатание, а потом развал власти, я и мои друзья сочли этот выход именно тем, что следовало искать. Другое соображение, которое заставляло на этом остановиться, состояло в том, что при участии сил, имевшихся на фронте и в стране, в случае, если бы не состоялось добровольное отречение, можно было опасаться гражданской войны… Все эти соображения с самого первого момента, с 27—28 февраля, привели меня к убеждению, что нужно во что бы то ни стало добиться отречения Государя, и тогда же в думском комитете я поднял этот вопрос и настаивал на том, чтобы председатель Думы Родзянко взял на себя эту задачу66… Был момент, когда решено было, что Родзянко примет на себя эту миссию, но затем некоторые обстоятельства помешали. Тогда 1 марта в думском комитете я заявил, что, будучи убежден в необходимости этого шага, я решил его предпринять во что бы то ни стало, и, если мне не будут даны полномочия от думского комитета, я готов сделать это за свой страх и риск, поеду, как политический деятель, как русский человек, и буду советовать и настаивать, чтобы этот шаг был сделан. Полномочия были мне даны… Я знал, что со стороны некоторых кругов, стоящих на более крайнем фланге, чем думский комитет, вопрос о добровольном отречении, вопрос о тех новых формах, в которых вылилась бы верховная власть в будущем, и вопрос о попытках воздействия на верховную власть встретят