С некоторого времени библиотеку посещает странное существо, которое с трудом можно назвать человеком, а тем более женщиной. Волосы на голове сбиты в фиолетовый кок, вечно размазанная тушь черными кругами залегла под глазами. Вот уж действительно, свободолюбие иногда заходит здесь слишком далеко. Новый генеральный директор, отдавая свои распоряжения о послаблениях тюремного режима, наверняка не предполагал, какие последствия они за собой повлекут. В соответствии с распорядком заключенные, желающие воспользоваться в свободное время библиотекой, должны приходить сюда группами, а эту красавицу как будто ничего не касается. Она приходит, когда ей заблагорассудится. Встает у стены и глазеет на меня. Иногда это длится часами, порой до окончания свободного времени заключенных. Я стараюсь не сидеть за конторкой, скрываюсь за стеллажами, но когда слишком долго не появляюсь, бедняга подходит ближе и начинает меня высматривать – вытягивает шею, встает на цыпочки или приседает на корточки. И становится все нахальней. В последний раз она даже пошла за мной за книжные полки.

– Сюда входить нельзя, – резко сказала я.

Эта тварь убралась, но в следующий раз уже не обратила внимания на мое предостережение. Опершись спиной на полку и не сводя с меня своих огромных раскрашенных глаз, она принялась мастурбировать. Мне сделалось плохо от отвращения. Не зная, что с этим делать, я замахала руками, как будто выгоняла кур с огорода.

– Кыш, кыш! – твердила я.

Существо, однако, довело свою любовную игру до завершения, поморгало жесткими ресницами и наконец уползло восвояси.

В тот день дежурство несла Мышастик. Она вязала на спицах пинетки для внука, и происходящее вокруг ее не волновало.

– Она снова притащилась сюда, – сказала я расстроенным голосом.

– Кто?

– Да эта с фиолетовым хохлом.

– А-а… Аська, что ли? – махнула рукой надзирательница. – Она ненормальная.

– Но она не дает мне работать.

Мышастик подняла на меня глаза поверх очков:

– Да ведь она ничего не делает, просто стоит рядом. Чем это, пани Дарья, она вам помешала?

Я не смогла ей сказать, чем занимается эта Аська, когда якобы просто так стоит, – язык не повернулся.

Лежа на нарах, я с тоской думала, что меня лишают моего последнего убежища. В библиотеку я теперь входила со страхом, поскольку знала, что та, с гребнем, появится снова и будет следить за мной взглядом. Наученная горьким опытом, я больше не старалась скрыться за полками с книгами, потому что ее, разумеется, это ни от чего не удерживало. Как только мы оставались одни, она задирала юбку и лезла рукой в трусики. В душе я молилась, чтобы кто-нибудь вошел в этот момент, но, как назло, в это время в библиотеке всегда было пусто. В конце концов я рассказала обо всем Изе.

– Мы держим ее здесь, потому что от нее все отказываются. В дурдоме нет мест, для детского дома она уже стара. Вот что с ней прикажешь делать?

– Да, но почему она нацелилась именно на меня?

– Она постоянно мастурбирует, это ее успокаивает, – бросила Иза.

Однако, видя, как я переживаю, она приказала надзирательницам не пускать Аську в библиотеку. К сожалению, не все строго придерживались этого запрета.

Она приснилась мне однажды ночью такой, какой я ее запомнила в детстве: прямая, статная, с каштановыми волосами, старательно заплетенными в косу и закрученными на затылке венцом. На ее лице с правильными чертами выделялись светлые глаза, внимательные и чуть грустные. Эта восточнославянская грусть в глазах была, по мнению Эдварда, нашей единственной общей чертой. Я была намного ниже ее, и волосы у меня были светлее. Некоторые считали их рыжими, но я описала бы их так: светлые на концах, а у корней медно-каштановые. Одним словом, какие-то неопределенные, как и все в моей жизни. Непонятно, к какой национальности я принадлежу – не то белоруска, не то полька. Ничего определенного нельзя было сказать и о моих родителях – я росла без отца с матерью. Единственным устойчивым понятием в моей жизни была бабушка. Она всегда говорила тихим, но решительным голосом. Чувств своих особенно не проявляла, но я знала, что она меня любит. Наши отношения складывались безоблачно. В целом я была послушной, впрочем, она предоставляла мне полную свободу. Никогда ничего не навязывала, даже когда я была ребенком. Только один раз между нами произошел настоящий скандал. Она ударила меня по лицу, а потом мы плакали, я в своей комнате, она – в своей. Но на следующий день все опять было по-прежнему. Никогда больше – даже став совсем взрослой – я не спросила ее, правда ли, что она выдала в руки госбезопасности моего отца… Как они и договорились с моим дядей, до получения аттестата зрелости я жила в приходском доме и каждый день добиралась в школу на дрезине по нашей узкоколейке. А потом поступила на филологический факультет университета в Варшаве и к бабушке приезжала только на праздники и в каникулы. Родственная связь между нами стала ослабевать. Батюшка вышел на пенсию, и бабушка вместе с ним переехала в Бялысток. Я была там всего раз или два до ее болезни. А заболела она тяжело, хотя на протяжении всей жизни ни на что не жаловалась. Ничем не болела, даже насморка не схватила ни разу. Прямо несла свою голову с заплетенными в косу густыми волосами и в улыбке открывала ряд ровных беленьких зубов. И вдруг звонок из Бялыстока. Нина Андреевна умирает. Сначала я даже не поняла, в чем дело, ведь несколько месяцев назад видела ее в полном здравии, и тут такое известие. Войдя в больничную палату, в первый момент я никак не могла сориентироваться, на какой койке она лежит. Мне указали на высохшую старушку с морщинистым бескровным лицом и беззубым ртом. Сквозь редкие волосы просвечивала розовая кожа. Я узнала ее только по голосу.

– Оставь меня здесь, Дарья, – с усилием произнесла она, – возвращайся к мужу.

Я упрямо покачала головой:

– Я заберу тебя отсюда.

– Оставь меня. Человек гаснет как лампа, в моей уже подкрутили фитиль…

Несмотря на ее сопротивление, я привезла бабушку в Варшаву в карете «Скорой помощи». Отдала ей свою комнату, перебравшись в комнату Эдварда. Мы занимали небольшую двухкомнатную квартирку с крошечной кухней без окна. Именно в тот период, когда бабушка медленно умирала в моей комнате, возник первый серьезный кризис в нашей семейной жизни с Эдвардом. То, что я чувствовала тогда по отношению к Эдварду, можно было бы назвать ненавистью. Я и раньше знала, что он бывает жесток – пару раз болезненно ощутила это на собственной шкуре, – но его поведение в течение нескольких месяцев, пока бабушка оставалась с нами, можно было бы определить одним словом: подлость. Как всякий мужчина, он не переносил духа болезни в доме, а когда я лежала в постели с гриппом, бывал просто несносен. Правда, когда однажды у меня началось воспаление надкостницы и я не могла спать по ночам, он тоже не спал. В одну из таких бессонных ночей я застала его в кухне с покрасневшими глазами. Он вытирал нос платком.