– Держись за эту девушку! И отца ее слушайся! – наставительно заметила мать.

– Мама, но мы же с ней еще ни о чем не говорили!

– Отец сказал – дочка послушает. Отец-то какой хороший. Такой хороший! Вы за ним жить будете, как за каменной стеной.

– Ну что ты, мама, – Кашечкин смутился, – мы же…

– Выпить надо за такое дело! Непременно выпить! – отчим с сожалением потряс остатки водки на дне бутылки и налил троим – себе побольше, Кашечкину и матери поменьше.

– Ну, за счастье детей, – мать подняла рюмку. – Наконец-то и нам в жизни повезло.

– Спасибо, мама, – глаза у Кашечкина блестели.

– Ура! – рявкнул отчим и влил остатки водки себе в рот.

***

Когда Кашечкин вернулся из Москвы с документами штаба и рассказом комбату о своих приключениях в Москве, тот долго смеялся. Отсмеявшись и похлопав Кашечкина по плечу, комбат распорядился выделить ему комнату в общежитии для семейных и еженедельно ездить в гарнизон с целью посещения клуба.

– Тут невесты знаешь какие? Вмиг окрутят, и глазом моргнуть не успеешь. А отцы у них только рады будут девку за офицера отдать. Про штучку свою московскую и думать забудь.

Кашечкин заикнулся было о том, что он все же женится на Светлане. Конечно, после того, как съездит за границу. Умудренный жизнью комбат снова рассмеялся.

– До бога высоко, до небес далеко! Он вам и видеться-то не дал как следует, а уж чтобы в такую сладкую сметану чужого человека устроить – и речи быть не может. У нас за границей, в Германии да Венгрии, сыновья генералов солдатами служат! Во как! А ты губу раскатал. Это он так, для отвода глаз сказанул.

– Неужели так тяжело за границу попасть?

– Тяжело, – кивнул комбат. – Раньше в Корею только лучших, героев войны посылали! И то партком перед этим проходить надо было. А теперь такие знакомства нужны, каких у тебя и быть не может.

– Думаете, товарищ комбат, писать ей не стоит?

– Так, для развлечения, – комбат махнул рукой, – не более.

Кашечкин приуныл, но писал регулярно, потому что в длинные зимние вечера не было лучше занятия, чем письма. Писал он матери, которая все радовалась такому покровителю и удивлялась, что полковник им не звонит. Писал друзьям по училищу. Писал Кашечкин и Светлане, которая с первым же письмом прислала ему хорошую студийную фотокарточку. Переписывались они по ее домашнему адресу, не скрываясь. Светлана писала, что любит его. Она надеялась, что он выйдет в люди и сделает карьеру. И что у нее все хорошо. Кашечкин с удовольствием отвечал, глядя на фотографию, но каждую субботу по наставлению комбата ездил в гарнизон. Посещения клуба приносили свои плоды, и Кашечкин всерьез думал о том, не начать ли ему целоваться с одной хорошенькой продавщицей. Или с ее подругой.

Однако в феврале, перед самым Днем Советской Армии, комбат вызвал Кашечкина к себе. Не на позицию, не в блиндаж, а в святая святых, маленький рабочий кабинет во флигеле. Вызвал официально, через старшину. Кашечкин поправил форму и пошел.

– Ну, младший лейтенант, тебе повезло! – сухо сказал он. – Тесть у тебя, видимо, сильный мужик. Из округа сразу два приказа пришло!

Комбат расправил на столе лист бумаги и зачитал:

– За безупречную службу присвоить младшему лейтенанту Кашечкину досрочно… Ишь ты, за безупречную! Досрочно! Звание лейтенанта. Поздравляю!

Комбат привстал из-за стола и сухо пожал Кашечкину руку.

Изумленный и обрадованный Кашечкин слегка покраснел.

– А мне, между прочим, очередное звание только через три года дали! – Комбат фыркнул и сел на место. – Вот повезло!

Увидев смущение Кашечкина, комбат улыбнулся.

– Да ты не робей! Поймал удачу, так держи ее за хвост! Академию закончишь, генералом станешь!

– Спасибо, товарищ подполковник.

– Но этого мало! – комбат достал второй листок. – Тут тебя еще направляют на дополнительный курс подготовки. Для последующей отправки в Социалистическую Республику Вьетнам. Вот так!

– За границу? – Кашечкин был ошеломлен.

– Ну да, – комбат кивнул. – Хоть и не Европа, а все заграница.

– Николай Степанович, я не специально! – вырвалось у Кашечкина.

– Знаю, – Мальцев кивнул. – Ты на политинформации сводки слушаешь? С международным положением знаком? Там тебе не медом намазано. Там война идет, и вьетнамцы, судя по всему, проигрывают. А ты туда едешь. Понял?

– Понял, товарищ комбат.

– Ничего ты не понял. Не на легкие хлеба тебя посылают. На войну. Помочь дружественному вьетнамскому народу – наш патриотический долг. Надо стараться.

– Буду стараться, – четко ответил Кашечкин.

– Молодец. Надеюсь, не уронишь чести. Иди. Поздравляю с очередным званием и новым назначением!

– Служу Советскому Союзу!

Кашечкин картинно отдал честь, сделал «налево кругом» и четким строевым шагом вышел из кабинета.

Глава 7. Читатель знакомится с полковником Шульцем и первый раз попадает под бомбы американцев

Сабантуй бывает разный

А не знаешь – не толкуй

Вот под первою бомбежкой

Полежишь с охоты в лежку

Жив остался – не горюй:

Это малый сабантуй!

А.Твардовский

«Василий Теркин»

«Газик» встряхнуло так, что полковник Шульц едва не прикусил кончик языка. Маленький водитель-вьетнамец, который мужественно сражался со слишком большим для него рулем, делал героические попытки объехать кучи рисовой соломы, раскиданной на дороге, и шустрых крестьян с тележками. Рядом с Шульцем в сиденье вцепился полковник Вьетконга Дао Тхи Лан.

Машина дернулась еще раз и резко затормозила. Прямо из-под колес выскочил пожилой крестьянин и разразился потоком мяукающей речи, в ответ на которую водитель разразился таким же музыкальным криком.

К удивлению Шульца, крестьянин не сошел на обочину, чтобы пропустить машину, а кинулся к своей тележке и начал быстро-быстро метать с нее необмолоченный рис прямо под колеса. Еще больше Шульц удивился, когда водитель, увидев это, меланхолично завел заглохший было двигатель, и, переехав кучу риса, двинулся дальше.

– Что это значит? – Шульц кивнул на оставшегося позади крестьянина.

– Это? – Тхи Лан пожал плечами, – это они рис молотят.

Шульц удивленно поднял брови. Он был чистокровным поволжским немцем, чьи родители еще до революции осели в Самарской губернии. Несмотря на некоторое обрусение, в его жилах текла кровь деда, настоящего немецкого крестьянина. Дед учил хозяйствовать на земле и его отца, и его самого. Дед был крут, и нередко вбивал науку об урожае при помощи тяжелого суковатого дрючка. Их село сияло чистотой и аккуратностью, лошади сыты, амбары просушены и тоже вычищены. Если русские крестьяне позволяли себе неаккуратность, то зажиточные немецкие колонисты очень и очень внимательно следили за зерном.

И уж, конечно, в их семье обмолот занимал почетное место.