Мельничиха, впрочем, уже отвернулась и продолжила разговор с Владимиром. И то сказать – слушал он внимательно и с такой доброжелательной заинтересованностью, что это не могло не подкупать собеседницу. Я даже испытал легкий укол зависти, но тут же отогнал неподобающее чувство и следом подумал: не слишком ли часто я последнее время завидую нашему студенту? Мало того, что зависть сама по себе грех, так ведь и объект зависти несерьезен – юнец, исключенный из университета студент, состоящий под надзором полиции…

– А я ему и сказала: «Что ж ты такое натворил, Яков, чтоб тебя на каторгу посылать?» Неужто, ежели присвоил вещи покойника, так за это нынче каторгу дают?

– Нет, не дают, – серьезно ответил студент. – Если только ваш муж не помог тому господину утопиться. Но он ведь не делал этого, верно? Нет-нет, я вам верю вполне, – сказал Владимир, прерывая возмущенные причитания мельничихи. – И меня в том убеждать не надо. Вы дальше рассказывайте, Ефросинья Ивановна, дальше, времени у нас не так уж и много.

– Да что ж рассказывать… Я и говорю ему: «Отнеси ты эти вещи Егору Тимофеевичу. Скажи – так, мол, и так, нашел в кустах, у дороги». А Яков замахал руками и отвечает: «Нет, боюсь, он меня тогда уж точно в разбойники запишет. Я лучше их тайком, ночью, во двор ему подброшу. Пока он из уезда не воротился». И подбросил… – Ефросинья замолчала.

Владимир побарабанил пальцами по столу, внимательно посмотрел на мельничиху.

– А вот скажите, Ефросинья Ивановна, – молвил он вдруг, чуть понизив голос, – как думаете – может, он в Лаишев тогда не доехал? Вы его спрашивали?

– Зачем же мне спрашивать? – произнесла Ефросинья сухо. – Новая сбруя ведь не с неба свалилась. Да и мне он гостинцев тогда привез – вот, скажем, платок этот. – Она провела рукой по гагачьему пуховому платку, все еще укрывавшему ее плечи, несмотря на то, что в доме было хорошо натоплено. – До того мы с ним вместе ездили, недели за две. Он еще тогда хотел мне купить, а только я сказала – не надо. Почему-то впервоглядье не показался мне этот платок. А тут – Яков сам купил. Да… Я же говорю: и о вещах этих, будь они неладны, подумала поначалу, что их он тоже там, на Базарной площади, понакупал.

– Понятно… То есть, там он пробыл день, потом ночь. Так?

– Так, – ответила мельничиха. – Он в Лаишеве у двоюродного брата останавливается. Брат его, Алексей Трифонович, на Крепостной живет, чайную для ямщиков держит.

– Чудесно! – Владимир повернулся ко мне. Глаза его возбужденно блестели. – Видите, как получается, Николай Афанасьевич? Паклин утром едет в Княжу, затем в Лаишев. Покупает там новую сбрую, подарки жене. Ночует у двоюродного брата. На следующий день отправляется обратно, выбирает путь через Шали и через Конь, чтобы к вечеру добраться сюда. Ушня стала, он едет вдоль нее. И оказывается прямо у места, где были брошены вещи утопленника. Нет в этой табели места преступлению, верно?

Я задумался. В том, что сказал студент, разумеется, имелся веский резон – если только слова мельничихи могли быть подтверждены сторонними свидетелями. Но я почти не сомневался почему-то, что Алексей Трифонович, двоюродный брат Паклина, непременно подтвердит факт пребывания мельника у него в гостях. И значит, Яков Паклин мог находиться на месте происшествия только после того, как трагедия уже свершилась. То есть, мельник действительно был невиновен. Я вспомнил, что в суде такое доказательство называлось «алиби». Так вот, похоже, у Якова алиби имелось.

– А не мог ли он из Лаишева вернуться накануне? – спросил я скорее для очистки совести. Вопрос мой немедленно вызвал гнев Ефросиньи.

– Да как же – вернуться? – воскликнула она. – Ишь вы, какой быстрый! Это которые же лошади так пронесутся, чтобы и в уезд и из уезда за день обернуться? Даже ежели на рассвете выехать, не получится. Ни летом по сухим дорогам, ни зимой по хорошему санному пути! А дело было осенью, ноябрьская грязь только-только морозом схватилась. Нет, никак не обернулся бы.

– Так-так… – пробормотал Владимир. – Очень хорошо, Ефросинья Ивановна, просто замечательно получается. Просто чудесно выходит. А вот скажите-ка мне – вчера вечером, после того как Яков… Как, кстати, отчество вашего мужа?

– Васильевич, – ответствовала Ефросинья. «Мог бы и у меня заранее спросить», – мысленно укорил я студента.

– Значит, Яков Васильевич. Надо же, полный тезка Якову Васильевичу Виллие, у которого мой дед снимал квартиру в Петербурге, на Английской набережной. Но я отвлекся. Так вот, после того как Яков Васильевич подбросил вещи Никифорову, он ничего вам не рассказывал? Может, вашего мужа видел там кто-нибудь? Или он кого-то видел?

– Ничего не рассказывал, – ответила Паклина хмуро. – Но вернулся очень напуганный. Да он уже и раньше не в себе был, как утопленника нашли.

– Ну, а сами вы, Ефросинья Ивановна, никому ничего не сказали? По случайности? Соседям, знакомым? – спросил наш студент.

– Господь с Вами! – Мельничиха даже обиделась, истово перекрестилась на висевшую в углу икону. – Что же я языком-то молоть буду? Никому и ничего! Да и не виделась я ни с кем. Кого я могу повстречать, дома сидючи?

– Верю, верю. – Владимир улыбнулся. – Можно без креста. Что это вы так разволновались? Отлично вам верю. А об утопленнице Яков Васильевич ничего не говорил? Только об утопленнике и его случайно найденных вещах?

– Об утопленнице… Какая еще утопленница? – испуганно переспросила Паклина и снова перекрестилась. – Страхи-то какие… Еще кого-нибудь нашли?

– Нашли, нашли… – Молодой Ульянов помрачнел. – Значит, не говорил он. Ладно. Тогда еще о вещах. Вот скажите мне, госпожа Паклина, Яков Васильевич вам только бекешу, сюртук и сапоги демонстрировал? Или еще какие-то вещи показывал? Ну там… – Владимир неопределенно взмахнул рукой. – Другого верхнего платья не было? Шубы? Полушубка? Вообще – что из найденных вещей вы видели?

– Сюртук, штаны, сапоги, – перечислила Ефросинья, закрыв глаза. – Бекеша. Да кошелек. Что же еще? Все. А шубы – нет, не было никакой шубы.

– Так-так… Ничего больше, значит. Ни-че-го. Так-так… – Владимир немного помолчал, повернулся ко мне. – Вот ведь как выходит, Николай Афанасьевич. И что бы господину уряднику обо всем этом сразу не спросить у нашей хозяйки? Многое стало бы ему понятно. Может, и не пришлось бы невинного человека хватать и под арест сажать…

– Ружье, – напомнил я, чувствуя, что обрел отныне в лице Ефросиньи большого недоброжелателя. – Думаю, для урядника главной уликой оказалось ружье. Вспомните о ранах. Вы ведь тоже полагаете, что даму застрелили из охотничьего ружья.

– Какую даму? – Ефросинья тревожно посмотрела сначала на меня, потом на моего спутника. – Кто застрелил? О чем это вы? Не знаю я ничего!

– Видите ли, Ефросинья Ивановна, – неохотно сказал Владимир, – женщина, которую нашли вместе с утопленником, сама не утонула. Ее убили выстрелом или выстрелами в упор, а уж потом в воду бросили. И, похоже, застрелили из охотничьего ружья.

Ефросинья ахнула. Опасаясь, что она снова начнет причитать, Владимир быстро спросил: