— Я знаю, что Венизелос в 1922 году конфисковал их земли на Халкидике, чтобы отдать беженцам из Малой Азии.

— Вот, еще один неизвестный мне факт. Сами видите, я не в состоянии много вам рассказать. Я еще не встречался ни с одним монахом. Не знаю, что заставило того перуанского поэта, о котором я вам говорил, избрать Афон. Очевидно, афонская община не продержалась бы столько веков, если бы не следовала постоянно политике, которую диктовали ее собственные интересы. Монахи силятся увековечить память о давно миновавшей эпохе. Не знаю, имеет ли это смысл, стоит ли продлевать до бесконечности тринадцатый или четырнадцатый век. Они сохраняют также искусственный язык, на котором, вероятно, никто и не говорил… От него так и веет затхлым душком читальных залов. Они — хранители музея, где Византийская империя выставила несколько своих самых красивых произведений. Гора Афон — это воспоминание.

Она поняла, что я закончил.

— Благодарю вас. Вы записали все это где-нибудь?

— В тетради.

— Надеюсь, вы мне когда-нибудь почитаете. Ведь это, предполагаю, не все?

— Это лишь краткий обзор, вроде аннотаций, которые печатают на задней обложке.

Последовало долгое молчание, столь долгое, что мне захотелось прилечь на толстом ковре между кресел и малость соснуть. Я чувствовал то же изнеможение, которое испытал, войдя в здание «Эмброса». «Мне не удается вспомнить, когда я бегал в последний раз, просто потому что я устал». София, должно быть, уже закрылась в своей комнате, поскольку в доме царила полнейшая тишина. По улице проехала единственная машина, почти бесшумно. Квартал населен по большей части людьми пожилыми, которые ездят медленно и рано возвращаются домой. Навсикая казалась безмятежной. Может, забыла о моем присутствии? «Она размышляет… Спокойно беседует сама с собой». Когда она заговорила, я уже почти спал.

— Отец не хотел, чтобы его состояние попало в руки монахов. Он не питал к ним никакого уважения, считал бездельниками.

«Неофитос Дукас говорил о них так же», — подумал я, но прерывать не стал.

— Он был хороший христианин, но церковников не любил, предпочитая общаться с Богом напрямую, без их посредничества. Он был ужасно разочарован, когда брат решил постричься в монахи, сразу же лишил его наследства и отказался провожать в день отъезда. Брат принял постриг на Паросе. Я очень хорошо помню дорогу, которой мы с матерью ехали в порт. У корабля плакали, обнявшись, все трое. Из-за отсутствия отца расставание стало еще мучительней. Брату тогда было тридцать семь, а мне тридцать четыре.

«Мы с ней оба потеряли брата, который был старше нас на три года», — подумал я.

— Я так и не поняла, почему он стал монахом. У него была подружка в Афинах, но он не был безумно в нее влюблен. В общем-то, он шутил со всеми девушками. Он был невысокий, но пользовался успехом, может, потому, что любил весело погулять и был очень галантен. Когда он пел вечером в какой-нибудь таверне, его слышно было по всему порту. У него был красивый голос. В монастырях его наверняка использовали как певчего. По правде сказать, я не очень хорошо его знала, мы только детство провели вместе, а учился он в Афинах, там и закончил школу, с превеликим трудом. Потом поступил, по протекции, конечно, на юридический факультет, но проучился недолго. Он не был создан для учебы, да и для работы тоже. Отец взял его в свою компанию, пытаясь пробудить у него интерес к торговому флоту, но все впустую. Брат целыми днями подшучивал над служащими, не только сам ничего не делал, но и другим мешал работать. В конце концов отцу пришлось выставить его за дверь. Я виделась с ним, только когда он приезжал на Тинос. Он одинаково любил и людское общество, и одиночество. Совершал долгие прогулки в горы и вдоль побережья. Ваш перуанец, который вдохновляется природой, напомнил мне его. Мой брат тоже писал стихи. Кое-что я сохранила, но не осмеливаюсь показать их вам, боюсь, что они покажутся слишком неуклюжими. Они очень короткие.

— У перуанца стихи тоже короткие.

— Он был способен часами наблюдать за муравейником. Слушал пение птиц с таким благоговением, словно пытался расшифровать их язык. Никогда он не был так серьезен, как слушая птиц.

Я сказал ей, что один из самых известных афонских монахов, преподобный Паисий, разговаривал со змеями.

— Мне нетрудно вообразить моего брата за разговором со змеей. Он презирал деньги, утверждал, что они поработили людей и должны быть отменены. Причем говорил это задолго до того, как появилось общество потребления, словно предвидел, сколько места в наших мечтах займут товары. Он ведь не только петь, а еще и порассуждать любил. Однажды принялся ругать женщин, которые ползли на коленях к церкви Благовещения. Призывал их встать, гневно спрашивал: «Кто вам сказал, что Пресвятая Дева хочет видеть, как вы тащитесь на четвереньках, словно козы?» Я избегала выходить вместе с ним, он постоянно ставил меня в неловкое положение. Однако не помню, чтобы он часто бывал в церкви, водился с попами или изучал Новый Завет. Мы были поражены, когда он объявил нам о своем решении.

Я проснулся по-настоящему. И почувствовал себя польщенным не меньше, чем Христоманос, когда с ним откровенничала Сисси. Мой взгляд долго не мог оторваться от трех макетов из лакированного дерева — маленькие грузовые суда стояли в ряд на мраморе камина, перед большим зеркалом.

— Моя мать неоднократно ездила на Парос, чтобы повидаться с ним, я ее сопровождала два раза, но настоятель его к нам не пустил. «Я не знаю тут никакого Димитриса Николаидиса». Отъявленный лгун. Позже мы узнали, что большинство монахов в том монастыре были гомосексуалисты. Весь остров об этом знал, потому что эти негодники даже не скрывали свои нравы, называли друг друга даже на людях женскими именами — Дэйзи, Бетти, Глория, Энджи, может, под влиянием американских фильмов. Мой брат недолго вытерпел в том месте и покинул Парос на борту судна, перевозившего мрамор в Фессалоники. Мы узнали от капитана, который работал когда-то у моего отца, что он хотел поселиться на Афоне. Сам же он больше не подавал никаких признаков жизни, кроме пары открыток, которые прислал нам с матерью из Урануполиса. Можете прочитать мою, если хотите, она в альбоме с фотографиями, на последней странице.

Я поколебался мгновение, не будучи уверен, что она действительно хочет, чтобы я прочитал. «Все это отныне становится частью моей собственной истории». Потом подошел к книжному шкафу и достал открытку из альбома. Это был кусочек картона с нарисованной тушью квадратной башней на берегу моря. На обратной стороне я прочитал слова: «Храни тебя Бог». Отсутствие подписи возмещала марка, воспроизводившая мозаичное изображение святого Димитрия. Почтовый штемпель указывал дату: «18.IX.1954».

— Вы хотите, чтобы я разыскал вашего брата?

Полки книжного шкафа представились мне театральными ложами, откуда книги следили за нашей беседой.

— Я бы хотела знать, какую жизнь он прожил, вот и все. Слово «повиновение» внушает мне ужас. Но, быть может, он жил один, ведь есть же еще отшельники на Святой Горе, правда? Я не держу на него обиды за то, что он не приехал в больницу, когда наша мать слегла, не подарил ей эту радость. Я сообщила ему, что она болеет, через одного друга, который работал в министерстве иностранных дел и знал губернатора Афона. На похороны он тоже не приехал. Даже не позвонил.