— Глупости. Лучше не придумаешь.

Волчка было не унять и не увести. Момоко не в первый раз замечала за ним это нелепое упрямство. Она совсем не удивилась, увидев постаревшее лицо знакомого хозяина. Тот посмотрел на девушку, потом на ее спутника, опять на нее, низко поклонился, улыбнулся на ответный поклон и снова поклонился. Он был счастлив вновь приветствовать ее в своем заведении. Момоко обернулась и смущенно проговорила по-английски:

— Надо же, совсем забыла, я тут, оказывается, и раньше бывала. — И добавила, обращаясь к хозяину: — Вот что значит время — все в голове путается.

В ресторане было малолюдно, так что хозяин весь вечер обхаживал свою давнишнюю посетительницу с ее новым другом. Он потчевал Волчка простыми домашними блюдами, которые составляли славу ресторана, и был особенно удручен отсутствием риса. «Никак не достать, — извинялся он снова и снова, — даже на „свободном рынке", придется довольствоваться сладким картофелем». Но право, если у них не подают рис, значит, его нет во всем городе. Стыд, да и только. Картофель — это ведь, грубая еда простолюдинок, не унимался он. Но тут Момоко принялась расхваливать несравненные достоинства рыбы, и утешенный старик наконец оставил своих гостей.

Он вновь подошел к их столику под конец ужина и спросил, довольны ли они ужином. Волчок хотел поблагодарить хозяина за отличную еду, но никак не решался встрять в оживленный разговор между ним и Момоко, с обсуждения кушаний перешедший на ее теперешнюю работу. Ну что ж, можно пока немножко осмотреться по сторонам. Вот за соседним столиком воркует какая-то парочка, чуть поодаль сидит невозмутимый в своем одиночестве мужчина, а у деревянной стойки возится со стряпней какая-то женщина — наверняка жена хозяина. Но вот Волчок снова невольно прислушался к разговору. Речь зашла о друге Момоко, то есть о нем самом, интересно, что это о нем говорят? Но нет, уж не ослышался ли он? «Забавный юноша», «художник»? Расчувствовавшийся хозяин все предавался воспоминаниям о былых временах, когда Момоко на полуслове оборвала очередной экскурс в прошлое, резко повернулась к Волчку и подчеркнуто громко обратилась к нему по-японски:

— Тебе, наверное, наскучили эти дурацкие ностальгические разговоры.

Хозяин будто впервые заметил Волчка, пристально посмотрел на него и поспешно удалился.

А сам Волчок в полном замешательстве глядел то на удаляющуюся фигуру, то на свою спутницу и наконец пробормотал с отсутствующим видом: «Ну что ты, вовсе нет». Надо же, глазел по сторонам как дурак и все прослушал. Теперь он отчаянно пытался по кусочкам собрать этот, на первый взгляд безобидный, разговор. Вроде как ничего не значащая, милая болтовня, он бы и значения ей не придал. Так почему же Момоко разволновалась, разозлилась и разговаривает в каком-то неестественном, натянутом тоне, будто питается утаить что-то важное. Казалось, они теперь всегда будут вести этот искусственный, мучительный и лицемерный разговор.

По правде говоря, Волчок даже и не расслышал толком всего, что говорил хозяин. Он бы и думать забыл про весь этот разговор, если бы не ее внезапная паника. Как тут не насторожиться? Конечно, он, как всегда, не у дел, в роли чужака, недоверчивого и подозрительного. Неловкий уход хозяина, уклончивая болтовня Момоко, а главное — эти слова. Забавный юноша, художник… Разумеется, он их слышал, они прозвучали над ним как удар набата и разбудили демона, что с некоторых пор затаился в его сердце. Она может говорить все, что угодно, — все равно ей не заглушить неумолчной бесовской стрекотни.

Волчок всегда считал себя беспечным и веселым человеком. Он не знал, что такое отчаяние. Скорее всего, это просто наводящая скуку литературная поза. Или, в крайнем случае, жалкий старый пес, воющий где-то далеко, в чьем-то чужом доме. Порой ему думалось, что эта неспособность к глубокой печали выдавала некоторую ущербность его натуры, поверхностность ума, попросту не вмещающего в себя весь трагизм окружающей жизни. А оказалось, это проще простого — взять и с головокружительной легкостью кануть в бездну и сгинуть там без возврата. Может, он просто окончательно рехнулся в этой проклятой стране? Или он все верно услышал? А что с Момоко, как узнать, целиком ли она ему принадлежит или только какой-то своей частью? Может быть, есть в ней сокровенные закоулки, извилистые коридоры и бесшумные двери, а за ними — еще двери и еще коридоры, куда она его никогда не впустит. Потому что его не сочли достойным посвящения в ее тайны. Волчок вдруг показался себе надоевшей игрушкой, которую за ненадобностью бросили в темный чулан. Его терзаю неопровержимое, безнадежное понимание: впредь ему будут сообщать лишь неполную правду. Ему никогда не узнать всего.

По дороге домой было то же самое: Момоко болтала, а Волчок молчал в угрюмой задумчивости и только время от времени бессмысленно кивал, соглашаясь с тем, чего даже не слышал. Впрочем, ей к этому не привыкать. Отец, бывало, в последние годы тоже впадал в черную меланхолию, а теперь — Волчок. Вот она и пыталась развеселить его своим щебетанием, но все без толку — выходило только хуже. Домой они пришли в полном молчании.

Комната Момоко все же оставалась совсем другим, особенным миром, и там стало немножко легче. Волчок ослабил узел на галстуке, огляделся по сторонам. Здесь Момоко принадлежала ему, принадлежала раньше и будет принадлежать впредь. Так было на протяжении всех осенних месяцев. Снятая одежда была как внешние слои, под которыми постепенно обнажалась настоящая, его Момоко. Здесь они отдавались друг другу безраздельно, здесь сливались воедино. Здесь, в этой комнате, была их крепость, их маленький мир, и так будет всегда. Здесь он мог заключить в объятия Момоко, недоступную чужим взглядам, потому что эта Момоко выбрала его.

Пуговицы на кителе блеснули в приглушенном свете лампы — Волчок мягко подтолкнул Момоко к стене. Та улыбнулась и прислонила голову к притолоке, но улыбка была краткой — тягостный путь домой отбил всю охоту к любовным забавам.

— Что за игры?

— Какие игры?

Она отвернулась. К чему сейчас эти дурацкие выходки? Противно и не смешно. А Волчок не унимался — распахнул на ней пальто и прижался всем телом.

— Прекрати, Волчок.

— Я не играю, но если хочешь…

Он улыбнулся, одной рукой придержал ее голову и поцеловал в губы. Другая рука скользнула к пуговицам на платье.

— Прекрати, говорят тебе!

Момоко резко оттолкнула пошатнувшегося от неожиданности Волчка. Но вот он снова придавил ее к стене и поцеловал еще крепче, даже распробовал вкус губной помады. На этот раз оттолкнуть его не удалось. В нем поднялось все пережитое за последние несколько дней. Прождал ее столько часов, места себе не находил от тревоги, и зачем? Чтобы его отослали прочь, как назойливого мальчишку, да еще унизили напоследок, отговорившись усталостью. А потом эти мучительные полунамеки, повисшие в воздухе недоговоренные фразы, эта нарочитая болтовня. И в довершение всего — «Прекрати, Волчок». И как ей хватает наглости разговаривать с ним в таком тоне? За кого она его принимает? За осточертевшего идиота? Или, на худой конец, за набившего оскомину зануду? Зануду, который перестал ее забавлять и может возвращаться, откуда пришел, не удостоившись даже прощального поцелуя? Вот чем все кончилось? Дали от ворот поворот?