– Ведомы ли ему тайны, сокрытые в моей душе?

– Без сомнения, и он откроет их мне, если я его спрошу.

– Вы можете спрашивать, когда хотите?

– В любой момент, если есть бумага и чернила; я могу заставить его отвечать вам, назвав его имя. Имя моего духа – Паралис. Напишите ему вопрос, как если б вы обращались к простому смертному, спросите, как сумел я расшифровать вашу рукопись, и вы увидите, как я заставлю его вам отвечать.

Дрожа от радости, г-жа д’Юрфе задает вопрос; я записываю его цифрами, составляю, как всегда, пирамиду и помогаю ей извлечь ответ, который она сама обращает в буквы. Она видит лишь согласные, но посредством другого действия отыскивает с моей помощью гласные, составляет слова и получает совершенно ясный ответ, изряднейше поразивший ее. Перед глазами своими видит она слово, кое нужно было знать для расшифровки ее рукописи.

Я ушел от нее, прихватив с собой ее душу, сердце, разум и остатки здравого смысла.

Поелику принц Тюренн излечился от оспы, граф де Ла Тур с ним расстался и, зная любовь тетушки к абстрактным наукам, ничуть не удивился, узнав, что я сделался единственным ее другом. Я с удовольствием виделся за обедом с ним и другими их родственниками, чье доброе ко мне отношение радовало меня сверх меры. То были братья: г-н де Понкарре и г-н де Виарм, избранный в ту пору городской головой, и сын маркизы. Дочь ее, г-жа дю Шатле, сделалась из-за процесса заклятым ее врагом, и даже имени ее в доме не поминали.

Граф де Ла Тур вынужден был в то время отправиться в свой булонский полк в Бретань, и мы почти всякий день обедали вдвоем. Слуги маркизы почитали меня ее мужем; иного объяснения тому, что мы столько времени проводим вместе, быть у них не могло. Полагая, что я очень богат, госпожа д’Юрфе вообразила, будто я доставил себе место при лотерее Военного училища не иначе как для прикрытия.

Она полагала, что я владею не только философским камнем, но и способностью общаться со стихийными духами. Как следствие, она полагала, что мне подвластно перевернуть Землю, а также составить счастье или несчастье Франции. Необходимость скрываться она приписывала оправданному моему страху угодить за решетку, что, верила она, было неминуемо, когда бы министерство сумело вывести меня на чистую воду. Все эти нелепости внушал ей по ночам Дух, а воспаленная фантазия заставляла принимать на веру.

Выказывая немыслимую легковерность, она объявила однажды, будто Дух сообщил ей, что, поелику она женщина, ей не дано общаться со стихийными духами, но что в моей власти с помощью одному мне известной операции переселить ее душу в тело ребенка мужеского пола, рожденного от философского соития бессмертного мужа со смертной либо смертного с женщиной божественного происхождения.

Поддерживая химерические мечты этой дамы, я не считал, что обманываю ее: она обманывалась сама, и разубедить ее было невозможно.

Если б я, как истинно добропорядочный человек, сказал ей, что все идеи ее – одно лишь безумие, она бы мне попросту не поверила, и я решил избрать позицию наблюдателя. Мне не могло не льстить, что сия дама почитает меня за величайшего из розенкрейцеров и могущественнейшего из людей, – дама высокородная, состоящая в родстве с самыми знатными французскими фамилиями и к тому же богатая: у нее не только было восемьдесят тысяч годового дохода от имения и дома в Париже, но, что гораздо важнее, владела она ценными бумагами. Я ясно видел, что в случае надобности ни в чем отказать мне она будет не в силах, и пусть даже в намерения мои не входило завладеть ее богатствами, я не в силах был отказаться от этой власти.

Г-жа д’Юрфе была скупа. Тратила она от силы тридцать тысяч ливров в год, а с остальными средствами, составлявшими вдвое большую сумму, играла на бирже. Биржевый маклер доставлял ей королевские процентные бумаги, когда они шли по самой низкой цене, и продавал, когда их курс повышался. Таким способом приумножила она свое состояние. Она не единожды повторяла, что готова отдать все, чем владеет, лишь бы стать мужчиной, и ей ведомо, что я один способен совершить это.

Однажды я заявил, что и в самом деле могу осуществить сию операцию, но никогда не решусь на нее, поелику вынужден буду умертвить ее.

– Я знаю, – отвечала она, – знаю даже, какую смерть мне придется принять, и я готова.

– И какой вам представляется, сударыня, ваша кончина?

– Я умру от того же снадобья, от коего ушел в мир иной Парацельс, – быстро ответствовала она.

– И вы полагаете, что душа его перенеслась в иное тело?

– Нет. Но знаю почему. Он не был ни мужчиной, ни женщиной, а надобно непременно быть или тем, или другим.

– Правда ваша, но ведомо ли вам, как именно готовится сие снадобье? И знаете ли вы, что без вмешательства Саламандры изготовить его невозможно?

– Так, наверное, и есть, но этого я не знала. Прошу вас, спросите у каббалы, есть ли в Париже человек, обладающий сим снадобьем.

Я тотчас понял, что она полагает, будто снадобье есть у нее, и, не колеблясь, составил нужный ответ, изобразив глубокое удивление. Она же ничуть не удивилась, а, напротив, восторжествовала.

– Вот видите, – воскликнула она, – мне не хватает токмо ребенка, носителя мужского Слова, полученного от бессмертного существа. Мне ведомо, что это в вашей власти, и я не верю, что вам недостанет мужества решиться на сию операцию из-за неуместной жалости к старому моему телу.

При сих словах я встал и отошел к окну, что выходило на набережную; так простоял я полчетверти часа, размышляя над ее безумствами. Когда я воротился к столу, за коим она сидела, она посмотрела на меня внимательно и взволнованно воскликнула: