– У меня по-прежнему остается сокровище, – напоминает ему Самнер.

Корбин морщится и качает головой.

– Нет, вы лжете. У вас ничего при себе не было, когда вас принесли сюда.

– Значит, вы меня обыскали, – без обиняков заявляет Самнер, – перед тем, как выработали план действий.

На скулах у Корбина вздуваются желваки, и впервые с начала разговора он выглядит так, словно пришел в замешательство.

– Не провоцируйте меня. Это вам не поможет.

– Мне уже ничто не поможет, и вы прекрасно знаете об этом. Если я предстану перед генералом, моей карьере придет конец.

Корбин равнодушно пожимает плечами.

– Нынче же вечером вас переведут в полковой госпиталь, а на следующий день или чуть позже предъявят официальные обвинения. Увидимся на заседании.

– Почему вы так поступаете со мной? – спрашивает у него Самнер. – В чем состоит ваша цель?

– Моя цель?

– Вы ведь уничтожаете меня, но ради чего?

Корбин качает головой, и на губах его появляется слабая улыбка.

– В кельтской душе есть меланхолическая струнка, коя находит привлекательным ореол мученика. Но едва ли это применимо в вашем случае, мистер Самнер. Я всего лишь исполняю свой долг; было бы куда лучше, если бы вы исполнили свой.

С этими словами он кивает ему на прощание и направляется к двери. Самнер глядит ему в спину, слышит стук его каблуков, пока главный хирург спускается по лестнице, и созвучную аристократическую английскую скороговорку, когда он отдает очередное распоряжение. Лежа на постели, Самнер начинает понемногу осознавать всю жестокую безжалостность своего положения, чувствуя, как отступают под напором действительности черты, определяющие его характер, – усердие, вера, упрямство и отчаянная, не выразимая словами гордость. Когда умер Уильям Харпер, не оставив ему ни гроша – поскольку все его имущество уже было продано, заложено или безрассудно растрачено на выпивку, – даже тогда он выстоял и не сломался. Он больше не мог позволить себе посещать лекции или снимать комнату в Белфасте, но решил, что отныне армия станет для него способом сделать карьеру. Да, этот путь наверх окажется намного медленнее и труднее, но он вовсе не считал его невозможным. Он верил, что сумеет добиться и непременно добьется своего. Но сейчас он понимает, что запас его прочности и упорства иссяк безвозвратно. Долгие годы усилий, каторжного труда, терпения и хитрости пошли прахом. Полноте, да возможно ли это? И, если возможно, что это означает? Он вдруг чувствует, как при мысли о том, как обошелся с ним Корбин, его охватывает жаркая волна ненависти, которая, впрочем, тут же захлебывается в серой, бездонной и бесконечной трясине стыда, грозившей погрести и его самого.

На то, чтобы добраться от острова Ян-Майен до мыса Фарвель[42], у них уходит три недели. Над головой раскинулось чистое голубое небо, но ветер неустойчив и переменчив. В хорошие дни он дует ровно и сильно с юга, а вот в другие запросто может стать бурным и порывистым или вообще утихнуть. Экипаж готовит лопари[43] шлюпочных талей, сплетает китобойные лини, приводит в порядок пики, остроги и гарпуны. После успешной охоты на котиков на борту царит приподнятое настроение. Браунли безошибочно ощущает охвативший его людей оптимизм и уверенность в том, что в этом году удача будет на их стороне и что сезон окажется прибыльным и успешным. Ропот недовольства, отчетливо различимый в Халле, поутих: Кэвендиш, хотя по-прежнему и вызывает раздражение, но все-таки справляется со своими обязанностями, а Блэк, его заместитель, демонстрирует амбициозность и прозорливость, которые, вообще-то, не свойственны его возрасту, за что заслуживает самых добрых слов. Да и судовой врач после своего купания в проруби, едва не ставшего для него фатальным, оправился и ожил самым замечательным образом. День ото дня он набирается сил, на щеках вновь играет румянец, и к нему вернулся прежний аппетит. Хотя следы обморожения все еще отчетливо заметны у него под глазами и на кончике носа, он целыми днями расхаживает по палубе, разминая ноги, или что-то рисует в своем дневнике. Впереди, в проливе, где-то в районе острова Диско, их поджидает Кэмпбелл на «Гастингсе», но корабли не встретятся и даже не сделают попытки связаться друг с другом, пока не наступит подходящий момент. Страховщики в наши дни резонно опасаются подлогов, и такое судно, как «Доброволец», без видимых на то оснований застрахованное на крупную сумму, не может не вызывать у них подозрений. Что ж, это его последний вояж. Не такого конца он желал, но уж лучше так, чем еще пять лет валандаться на угольной барже, с хрипом ковыляющей из Мидлсбро в Клиторпс и обратно. Из тех, кто выжил после крушения «Персиваля» – с мозгами всмятку, без рук или ног, трясущиеся от въевшегося в них страха, – в море больше не вышел никто, кроме него. Он оказался единственным, кто проявил достаточно упорства или тупости, чтобы вновь отправиться в плавание. Мужчина должен смотреть вперед, а не оглядываться назад, не уставал повторять ему Бакстер. Главное – то, что будет завтра. И хотя Бакстер, вне всякого сомнения, изрядная сволочь, негодяй и прожженный шарлатан, в его словах наличествует некоторая доля правды, думает он.

Как всегда, мыс Фарвель окружен айсбергами, которые представляют собой реальную опасность. Чтобы избежать столкновения с ними, «Доброволец» вынужден под топселями пройти еще сотню миль на запад, прежде чем повернуть на северо-северо-восток, направляясь в среднюю часть пролива Дейвиса[44]. С бака[45], на котором он сидит в теплую погоду, Самнер наблюдает за птицами – кроншнепами, белыми куропатками, гагарками, гагарами и гагами. Заметив одну из них, он окликает рулевого и просит назвать ему широту. После чего делает запись в своем дневнике. Если птица пролетает достаточно близко, а под рукой у него оказывается ружье, то иногда он стреляет в них, но чаще всего промахивается, что вскоре становится предметом бесконечных шуток и подтрунивания для всего экипажа. Впрочем, Самнера нисколько не интересует естественная история; когда плавание закончится, он без сожаления выбросит свой дневник. За птицами он наблюдает только ради того, чтобы убить время, занять себя чем-нибудь и выглядеть нормальным.

Иногда, когда поблизости не оказывается птиц, в которых можно стрелять или занести их координаты в дневник, он разговаривает с Отто, немцем-гарпунером. Несмотря на свою профессию, Отто смело можно назвать философом со склонностью к мистицизму. Он полагает, что в течение тех нескольких часов, что Самнер провел в полынье во льду, душа его, скорее всего, отделилась от телесной оболочки и странствовала в других, высоких небесных чертогах.