— Abdico eum qui victus erit (Я выгоню из дома того из вас, кто потерпит поражение).

В полдень, когда жара достигла апогея, оба юноши, истекая кровью и потом в ожесточенной борьбе, испустили дух. Но, даже умирая, не разомкнули тесного объятия. Было решено оказать им божественные почести (sic: divini honores). Их мать, встав с места, обвинила своего супруга в бессердечной жестокости:

— Бой был неравным. В нем было двое сражавшихся, но трое участников — твое слово и их руки.

— Значит, не три, а пять.

— Даже в преддверии смерти над ними довлела твоя угроза.

— Я не собирался ее осуществлять. Я сказал это, чтобы они стремились к славе.

— Они не могли ни победить, ни проиграть. Каждый из них мог стать либо братоубийцей, либо изгнанником.

— Жена, почему ты обрушиваешь на меня свою ненависть? Ведь нас постигло общее ужасное горе.

— Умирая, они слышали твой голос. Он неумолчно звучал в их ушах: «Abdico eum qui victus erit.» (Я выгоню из дома того из вас, кто потерпит поражение).

Некий отец и его сын оспаривают друг у друга должность командующего армией. Сын получает этот пост, ведет армию в бой, побеждает. Но неожиданно его захватывают в плен; враги выкалывают несчастному глаза, отрезают уши, а потом казнят. Один из солдат, поверженных на поле битвы, произносит, едва дыша и захлебываясь кровью, два слова:

— Cavete proditionem! (Берегись предательства!).

Отца находят живым в нескольких милях от места сражения. Приподняв его тунику, обнаруживают подвешенный меж ног мешочек с золотом. От этого романа Цестий сохранил всего два коротеньких отрывка. Вот первый из них: «Наличие денег свидетельствует о предательстве». Второй же широко известен: «Tristiorem istum vidimus cum filius imperator renuntiatus est quam cum captus» (Мы увидели, что он с большей печалью принял назначение своего сына, нежели весть о его плене).

Заболевают двое маленьких близнецов. Час от часу им становится все хуже и хуже. Мать, бледная, растрепанная, рыдает в триклинии. Отец призывает множество врачей, одного за другим. Все домашние в отчаянии ждут решения участи детей. Наконец некий лекарь обещает спасти одного из близнецов на следующих условиях: а) пусть ему дозволят убить другого, вскрыть ему живот и осмотреть внутренности, б) пусть ему перед этой операцией заплатят 200000 сестерциев, выдав половину суммы произведениями искусства.

Отец соглашается. Врач вскрывает одного из младенцев и вылечивает второго. Мать перед судьями обвиняет мужа в злодейском убийстве:

— Он убил.

— Но эта смерть спасла другую жизнь.

— Он отдал наследство своих предков знахарю за то, чтобы рассечь тело живого младенца. О мой погибший сын, ты блуждаешь ныне в царстве мертвых, призывая свою мать и сетуя на тех, кто подверг тебя надругательству, непростительному даже в глазах чудовищ и героев. Твои раны ждали моих губ, а меня не было рядом с тобою.

Дело происходит в Риме. Поссорились двое братьев, лет примерно пятидесяти от роду. Причина раздора осталась неизвестной, но само родство уже объясняет их взаимную ненависть. У одного из братьев был сын. Неожиданно дядя этого юноши разоряется после крушения своего корабля и впадает в нищету. Молодой человек дает ему деньги на пропитание. Позже он дарит ему ношеную тогу. Отец не разрешает ему помогать дяде, но юноша преступает этот запрет. Тогда отец выгоняет его из дома. Сын покоряется. Дядя усыновляет племянника. Одного из друзей дяди сбросила лошадь; он умирает, но перед тем завещает ему свое состояние. Теперь дядя богат и делится с племянником всем добром, полученным в наследство.

Зато родной отец юноши в результате упадка в делах ныне терпит нужду. От горя он забывает брить бороду, стричь волосы, свисающие космами на лицо. Его отвергнутый сын, невзирая на то что был в свое время изгнан отцом, доставляет ему пищу, приносит амфору с вином, запечатанную гипсом. Дядя приказывает ему не делать этого, но племянник преступает запрет. Тогда дядя обращается в суд, дабы отречься от приемного сына (вернув ему звание племянника).

Дядя:

— Твой отец первым запретил тебе кормить меня.

— Imitationem alienae culpae innocentiam vocas? (Повторять ошибку другого — это ли зовется невиновностью?)

Дядя:

— Ты признаешь того, кто изгнал тебя. Тем самым ты изгоняешь меня.

Племянник:

— Даже если ты выгонишь меня, я буду тебя кормить.

Дядя:

— Получив наследство, я прежде всего обрадовался тому, что смогу все оставить тебе и ничего не оставить ему. Ты лишил меня этой радости.

Племянник:

— У меня нет ни отца, ни дяди. Есть лишь двое мужчин, которые губят меня в своей обоюдной борьбе. Двое мужчин, которые проклинают меня, когда я подношу кусок к их старческим ртам.

Дядя:

— Я ненавижу тебя за то, что ты любишь этого бессердечного человека.

— Misericors sum. Non muto (Я милосердец и не могу измениться). Тебе не нравится во мне именно то, что нравилось вначале.

Галлион вкладывает в уста юноши следующие слова:

— Quid, si flere me vetes, cum vidi hominem calamitosum? (Как! Ты хочешь помешать мне плакать, когда я вижу обездоленного?) Affectus nostri in nos tra potestate non sunt (Но ведь наши чувства нам не подвластны).

Фраза, произнесенная Валлием Сириаком в своей декламации, заслужила горячее одобрение публики:

— Vos, judices, audite quam valde eguerim: fratrem rogavi! (О судьи, узнайте же, сколь безгранично мое отчаяние: я обратился к брату моему!)

Латрон же завершил свой роман иначе:

— Parcite, quaeso, patres: praesentes habemus deos (Пощадите меня, отцы мои, умоляю вас: ведь всемогущие боги следят за людьми).

Я восхищаюсь фразой Галлиона: «Наши чувства нам не подвластны». В ней заключена вся трагедия жизни. Вот еще два отголоска житейских бурь, более драматичные, чем другие. Некая женщина убивает свою дочь, чтобы помешать ей выйти замуж за ее любовника. Мать говорит: «Morietur antequam nubat» (Скорее моя дочь умрет, нежели сочетается с ним браком). Задушив дочь подушкой, она восклицает, в оправдание себе: «Я могла бы восхвалять зятя, чье тело любила более всего на свете, но никогда не смогла бы делить его с родной дочерью». УАртюра де Гобино есть прелестная новелла на ту же тему, под названием «Аделаида».