Он смотрел совершенно бессмысленным взглядом на свою папиросу.

— То есть я не видел их, — продолжал он. — Я только пытался представить себе, что-то заставляло меня неустанно думать о том, как бы это было, если бы они стояли передо мною, один подле другого, пятьсот жёлтых искажённых лиц, и на каждом из них — отчаяние, и ожидание смерти, и укор…

Он чиркнул спичкой, но она сломалась у него в пальцах.

— Это, конечно, ребячество, вы правы, — сказал он, помолчав. — Это призрак, что значит он для современного человека? Страшный суд, пустой звук былых времён! Судилище Бога — будит ли в вас это слово какие-нибудь ощущения? Конечно, предки ваши, вероятно, падали на колени, обезумев от страха, и шептали молитвы, когда с алтаря доносились слова о Dies irae[5]. Бароны фон Пош, — он вдруг заговорил лёгким тоном светской болтовни, как будто предмет беседы, хоть и не вовсе лишён был интереса, все же не имел, в сущности, значения, — бароны фон Пош происходят, не правда ли, из очень католической местности, из Пфальц-Нойбурга, не так ли? Вы удивлены, что я так обстоятельно знаком с происхождением вашей семьи, я это вижу по вашему лицу. Не думайте, что я вообще интересуюсь генеалогией баронских фамилий. Просто хочется знать, с кем имеешь дело, и я велел себе подать Готский альманах сегодня ночью, в клубе… О чем я говорил? Да… Страха я, разумеется, не испытывал, вздор, но все-таки это было очень своеобразное чувство… Коньяк — превосходное средство отделываться от тягостных представлений.

Папироса дымилась. Он откинулся на спинку кресла и пускал в воздух сизые кольца. Я следил за ними, и в голове у меня роились разные мысли. Внезапно я нашёл ключ к странному характеру инженера. Этот белокурый широкоплечий великан, этот крепкий и энергичный человек был уязвим в одном месте. Во второй раз на протяжении неполных суток говорил он со мною об этом давнем своём переживании. Он не был пьяницей, алкоголь был для него только временным прибежищем в отчаянной борьбе, которую ему приходилось вести. Жгучее сознание вины, не желавшее зарубцеваться, преследовало его в течение ряда лет и не давало ему покоя.

Воспоминание могло свалить его с ног одним дуновением.

Часы на плите камина пробили одиннадцать. Инженер поднялся и стал прощаться.

— Итак, решено, не правда ли? Вы откладываете свой отъезд, — сказал он, протягивая мне руку.

— Почему же, господин Сольгруб? — сказал я в досаде, потому что такого слова ему не давал. — Мои намерения нисколько не изменились. Я уезжаю ещё сегодня.

С ним сделался приступ ярости, лишивший его всякого самообладания.

— Вот как! — взревел он. — Ваши намерения… Черт побери, да разве у меня время краденое? Два часа бьюсь я над тем, чтобы вас образумить, и…

Я поднял глаза и посмотрел ему в лицо. Он сразу понял, что тон его непозволителен.

— Простите, — сказал он. — Я в самом деле глуп. Собственно говоря, вся эта история ничуть меня не касается.

Я проводил его до дверей. На пороге он ещё раз повернулся и ударил себя рукою по лбу.

— Так и есть! Главное-то я почти забыл сказать, — воскликнул он. — Послушайте, барон, я был сегодня утром у Дины. Возможно, что я ошибаюсь, но у меня было такое впечатление, будто ей очень важно с вами переговорить,

Весть эта поразила меня как удар обухом по голове. В первый миг я стоял ошеломлённый и не был в состоянии что бы то ни было сообразить. Потом, в следующую секунду, мне пришлось выдержать дикую борьбу с самим собою. Я хотел подойти к нему, схватить его за плечи… Он был у Дины, он видел её, говорил с нею! Я испытывал безумное желание все узнать, хорошее и дурное, спросить его, назвала ли она моё имя, какое было у неё при этом выражение лица… Таково было моё первое побуждение, но я подавил его в себе, я сохранил полное спокойствие и не отдался в его руки.

— Я письменно сообщу ей свой адрес, — сказал я и заметил, что у меня дрожит голос.

— Сделайте это! Сделайте это! — воскликнул инженер и очень дружелюбно похлопал меня по плечу. — Счастливого пути… Не опоздайте на поезд!

Мне нелегко объяснить, отчего я в этот день не привёл в исполнение свой план уехать с ближайшим поездом. Во всяком случае не мысль о Дине удержала меня, ибо, как я ни был в первое мгновение ошеломлён сообщением инженера, обсудив его спокойно, я уже не придавал ему значения. Можно ли было допустить, чтобы у Дины было желание свидеться со мною, с тем, кого она считала убийцею своего мужа? Я понимал, что цель инженера была удержать меня этим вымыслом от поездки, и был в ярости на себя самого оттого, что на короткий миг поддался такому обольщению.

Причины, побудившие меня отказаться от моего решения, были отнюдь не принудительного свойства; просто у меня изменилось настроение под влиянием визита инженера. До тех пор я пребывал в полной бездеятельности. Нелепый случай поставил меня в центр происшествия, с которым я не чувствовал себя связанным решительно ничем. Меня так поразил и оглушил поворот событий, что я почти не пытался обороняться. Я совершенно ушёл в себя самого, все предоставил случаю и в необъяснимом помрачении сознания испытывал только одно желание — не вспоминать о происшествиях минувшего дня.

Теперь в моем душевном состоянии произошла перемена. Разговор с инженером пробудил во мне стремление взяться лично за защиту моих интересов. Убийцу Ойгена Бишофа нужно было найти. Я не знал, где его искать: мне рисовался неповоротливый, страшный, чудовищно тучный человек, коварно, как паук, сидящий в четырех стенах и подстерегающий жертву. Мысль, что это кровожадное чудовище — не простой вымысел инженера, что оно действительно существует, быть может, совсем близко от меня, что я могу предстать перед ним и потребовать его к ответу, особенно это последнее представление, — вот что пришпорило мою активность. Слишком много потерял я времени и решил отныне не терять ни минуты. Мне нужно было установить, где находился Ойген Бишоф в среду, пятницу и субботу на прошлой неделе между двенадцатью и двумя часами дня, в этом был ключ ко всему остальному. И с тем же рвением, с тем же нетерпением, с каким я ночью собирался в дорогу, принялся я теперь за решение этой задачи.

Часы уже показывали час. Винцент накрыл на стол, но я не притронулся к еде, которую он приносил из соседнего ресторана, когда я оставался дома. Я расхаживал в нервном возбуждении по комнате, строил планы, отбрасывал их, считая их то бесцельными, то требующими слишком много времени, то неисполнимыми, обдумывал всякие возможности, каждый раз наталкиваясь на препятствия, запутывался во множестве комбинаций, становился нетерпелив и начинал сызнова и ни мгновения не сомневался, что в конце концов набреду на правильную мысль.

Она осенила меня в тот миг, когда я ждал её меньше всего. Я стоял у открытого окна. В стёклах отражалась, в странном уменьшении, уличная сутолока, и картина, которую она являла, запечатлелась у меня в памяти как выгравированная. Ещё и теперь она стоит передо мною: молочно-белые занавески на окнах противоположного дома, дама в старомодной шляпе, переходившая через улицу, торговка, державшая в руках большую плоскую корзину с лимонами. Отчётливо, хотя и в миниатюре, был мне виден над вывеской аптеки Михаил-архангел с поднятыми руками. Вагон трамвая пробегал мимо, заслонил картину и опять её открыл. Перед кафе на углу стоял кондитерский фургон, и рыжий парень исчез в дверях с двумя деревянными ящиками. И вдруг, в то время как я наблюдал это все, в голове у меня возникла мысль, показавшаяся мне такой простой, такой самоочевидною, что я не мог понять, как не набрёл на неё инженер.