«Милый, – проговорила Соня, нежно поглаживая его правую щеку. – Третий час ночи. Все в порядке? Ты вообще где?» – «Я где? – Иван огляделся, шумно выдохнул и сел в кровати, тяжело осмотревшись вокруг. – Я нигде. И я в большом непорядке. И могу сказать отчего».

Он снова вздохнул. «Скажи, почему твой цветочный ларек появляется только тогда, когда я пьян? В чем тут секрет? Может быть, тебя не существует? Не имеет место быть, не есть, не тварь, не сотворенное, фикция, ноль. Иллюзия человека? Болезнь?»

Она смотрела без смущения: «Как это?» – «Так же, как все вот это. – Он обвел руками просторную комнату, за широкими окнами которой протяжно гудел листопад и вкрадчиво, но не ритмично мерцали крупные звезды. – Я ведь очень и очень болен. Сам не знаю, откуда взялась эта боль. То ли папа-священник ронял меня с колоколен. То ли мать в молоко подмешивала алкоголь.

Никто, кроме меня, не знает, насколько. Это страшная болезнь. И она не лечится. Точнее сказать, лечится, но не излечивается. Старая падла упряма, как канцелярский артикул. Не желает поддаваться излечению. Ни письменному, ни устному. Ни радио, ни телевидение, ни удары током в лицо. Я встревожен всем этим. Отягощен. И, боже мой, как тяжела моя чаша Грааля! Как страшно каждый раз безвозвратно обретать и терять свою Гвенхуивар. Невыносимо каждый раз отдавать ее королю Арктуру только потому, что он хороший волопас, никогда не мерцал, не мастурбировал и не писался в постель!»

«Бедный-бедный мой редактор, – говорила Соня, – усталый слоник, мозг, оснащенный ушами, зубами, глазницами. Как же ты нуждаешься в ком-то. В ком-то таком, который бы был». – «Именно, – всхлипнул Иван и прижался к ее острому плечику, – я в нем нуждаюсь. Я так нуждаюсь в том, кто есть, наличествует, имеет место быть. Понимаешь?» – «Я понимаю, понимаю! Не плачь! Я буду теперь у тебя!» – «Правда?» – «А как же! – Соня печально и серьезно смотрела на него своими темно-синими глазами. – Я буду твоя, но вопрос в том, как долго. Ведь я действительно не знаю, куда девается мой цветочный ларек, когда ты трезв. Вот в чем дело, если хотя бы на минутку предположить, что мы говорим о деле. Видишь, как все запутано?»

«Вижу, – тихо и доверчиво кивнул Иван, тыльной стороной ладони вытер слезы. – Но как же нам быть? Где найти этот ответ?» – «А может быть, – предположила Соня, – не стоит этого делать?» – «Возможно, и не стоит, – согласился Иван. – Ведь если тебя нет, то уже нет. А если ты есть, то поведение шатра для цветов не касается нас совершенно. Пусть этой проблемой занимается цирк, который уехал неизвестно куда, не сняв со стен свои гниющие афиши, не выключив огней, не уложив гирлянды в коробки, а коробки в следующие коробки, а те в другие, в третьи, в четвертые. Не облив это все скипидаром, смешанным в равных пропорциях с бензином, и не подпалив. Не все ли равно, иллюзия ты человека или человек, если на самом деле любишь?»

«Я люблю, – кивнула Соня. – Однако в данный момент у меня появилось такое ощущение, что я люблю тебя гораздо больше самой себя. Боюсь, это является признаком того, что меня нет». – «Это не может являться признаком того, что тебя нет, – сурово поджал губы Левкин. – Честно признаюсь, появляющаяся и исчезающая палатка, подвижное и обманчивое место твоей работы, пугает меня в этом смысле гораздо больше».

«Но что поделать! Будем радоваться тому, что имеем. Не станем ничего выяснять о блуждающем, как звезда, цветочном шатре. И о розах не станем выяснять, слишком пошлые у них названия. Не станем!» – Она твердо и преданно посмотрела ему в глаза. «До конца?» – «До конца! И не ходи ты больше туда, не ищи себе этой работы. Вдруг ее нет, и тогда все закончится, не успев начаться».

«Почему же?»

«Понимаешь, девочка, – Левкин прижал ее худую руку к своему соску в районе сердца, – я не смогу быть с тобой дальше, если выяснится, что ты только часть меня, пусть даже и не самая худшая. Мне ведь нужен рог нарвала, а не фантазии. Понимаешь? Зуб кашалота. Трусы стюардессы. Свинктер и кофе. Вход и выход. Завершить работу компьютера, перезагрузить, сменить пользователя. Эрекция. Энергичные долгие фрикции, семяизвержение, приступы нежности и тоски. Задыхаться, потеть, кончать и плакать. Мне все это нужно. Не знаю почему, но дело обстоит именно так, и не в моих силах тут что-либо изменить».

«Но разве сейчас у нас было не так?» – «Так! Клянусь всеми идиотами круглого стола и афропрезидентами белого, как сумасшедший кролик, дома! Все было именно так, как надо! Но пойми, если вдруг окажется, что тебя нет, я не смогу больше проделывать все это, зная, что на самом деле , да будет проклято это выражение, тебя нет, а есть только я, мастурбирующий во вселенной, являющий собой астральное посмешище, адский ноль, извращенным образом умножающий себя на себя! Чтобы этого не произошло, во имя нашей любви и верности, во имя немеркнущих истин и негибнущих рыцарей трех вселенских королей – Артура, Арктура и Акупунктура – клянись, что не станешь допытываться, существуешь ли ты на самом деле или нет! Клянешься?!» – «Клянусь!»

* * *

О, что это была за осень!

Шли ледяные дожди. Заказов было мало. Влюбленные много времени проводили вместе, ибо Соня оставила поиски невидимого, а может быть, и видимого шатра, незыблемо мерцающего на Шулявке, ибо оставила вопросы о себе и своей природе до лучших, но, скорее всего, худших времен. Ибо либидо есть даже у иллюзий, а также у женщин, побаивающихся оказаться несуществующими. Ведь никто так и не доказал, что Соня не имеет место быть. Да и кому бы пришло в голову заниматься этим неблагодарным делом?

«Удивление, да и только», – проговорил Иван, заметив в зеркале, что за последний месяц сильно похудел и непоправимо, судьбически губительно состарился. Но зато его беседы с Мраком оказались забыты. За что он был несказанно благодарен всем, кто был за это ответствен. Ведь Левкину было не до того.

Он настолько счастливо проживал холодные месяцы своей последней любви, что даже птицы провожали его мечтательными взглядами, когда он брел, преодолевая ветер, по дороге из дома в булочную или наоборот. По вечерам, задумчиво раскачиваясь на черных обледеневших деревьях, вспоминали юность, утирая крыльями заостренные морды, то ли летучие мыши, то ли целлофановые пакеты, то ли призрачные величины математических уравнений, немного похожих на позднее творчество Рильке.

Шел то дождь, то снег, и в пространстве между высотными домами метались листья, пластиковые бутылки, исписанные клочки бумаги, пергаментные несчастные лица навсегда забытых Иваном людей. Пирамидальные тополя заполонили гигантские прозрачные богомолы и муравьи. Отчетливо были видны их исключительно длинные конечности, маскируемые ветром под тополиные ветки. Они ползали вверх-вниз и трепетали.

У Левкина открылось второе дыхание. Он вновь, как в те годы, которые лучше не называть детскими, почувствовал вкус к медленному, внимательному проживанию жизни. Все на свете вдруг стало равновесным, весомым, значимым. Ивана Павловича будто приподняли над землей и понесли, как декоративного кролика по улицам неродного ему города. Он научился с радостью жить в средостении между бредом и кошмаром, внимательно посверкивая кроличьими глазами, пошевеливая пушистыми лапами и мягкими на ощупь длинными абрикосовыми ушами.