– Копия его свидетельства о рождении.

Она побледнела.

– Все здесь знают, кто такой великий Ули Стайнер, даже я. Вот уже двадцать лет он блистает в ролях героев-любовников на Бродвее.

Он покосился на даму, которая ехала вместе с песней в поезде на Чаттанугу. Она пила вермут со смородиновым ликером. Плимптон допил свой бокал, заметил картонную папку, которую Манхэттен поставила рядом с ним на диванчик.

– Вы рисуете? – спросил он.

Девушка не могла оторваться от бумаги на столе. Она не читала ее, но головы не поднимала.

– Простите, что вы сказали?

– Вы рисуете?

– О, совсем немного.

Он помолчал, глядя на нее, и наконец сказал:

– Вот теперь-то и начнется самое трудное, не так ли?

Она съежилась на стуле. Скотт Плимптон, обращаясь к собеседнику, произносил слова врастяжку, уставившись в невидимую точку за его спиной или рассматривая кончики своих пальцев.

– Что? – спросила она. – Что начнется?

– Теперь, когда вам известно, что он именно тот, кого вы ищете. Что вы будете делать?

Манхэттен ничего не ответила. К своему бокалу она так и не притронулась.

Woo woo, oh Chattanooga there you are!

Doob doob doob doob…

Старушка приподняла шарф с зелеными ракушками, скрывавший ее корзинку. В ней оказались букетики свежих фиалок. Она повернулась к мужчине и девушке – они наблюдали за ней машинально, толком не видя.

– Жених и невеста? – поинтересовалась она.

– Нет, – ответили они в один голос и уставились в свои бокалы.

– Что вы будете делать? – еще раз тихо спросил Плимптон.

– Не знаю, – вздохнула Манхэттен.

Их взгляды наконец встретились. У него были ирландские глаза, стальные, блестящие, как чешуя на спинке молодого лосося, пронзающие насквозь. Что, если Скотт Плимптон вовсе не был тем, кем казался? Она вздрогнула. Что, если он странноватый, но отнюдь не безобидный?

– Не знаю, – повторила она и через силу попыталась улыбнуться.

Он тоже заказал имбирный эль. Должно быть, проявил учтивость на свой лад.

Манхэттен склонилась над свидетельством о рождении.

– Ну наконец-то, – сказал он. – Я всё ждал, когда же вы его прочтете.

Она с трудом вчитывалась в написанные строчки. Сняла очки, протерла их краем носового платка, всё так же не спеша. Разгладила листок и вновь сосредоточилась на чтении.

Oh Chattanooga! Won’t you choochoo me home?

Chattanooga Chattanooga…

– И всё? – спросила она, дочитав.

– Это всего лишь документ, – заметил он, глядя, как официант открывает бутылочку «Canada Dry». – Не Маргарет Митчелл и не роман Толстого. Но о вашем человеке он говорит достаточно.

Манхэттен не удержалась от улыбки. Надо же, Скотт Плимптон знает Толстого.

– Вся эта история как раз похожа на смесь «Унесенных ветром» и «Войны и мира», – пробормотала она. – В каком-то смысле.

– Охотно верю. Хоть вы мне ее никогда и не рассказывали. А жаль, – добавил он, улыбнувшись одними глазами. – Я ведь и сам иногда на досуге пишу.

Официант налил в его бокал половину имбирного эля и указал подбородком на старушку с фиалками, которая всё потягивала вермут, напевая choo choo choo.

– Она вам не мешает?

– Нисколько.

Они снова ответили хором. Официант скрылся.

– Вы пишете? – рассеянно переспросила Манхэттен.

– Документы. Протоколы. Отчеты. Вам очень идет, – вдруг сказал он.

– Простите?

– Новый цвет волос.

Они подняли бокалы и выпили одновременно. Старушка с корзинкой заелозила на диванчике по-крабьи, придвигаясь поближе. Она протянула Манхэттен букетик, та покачала головой.

– Нет, спасибо.

Но старушка, не слушая, подтолкнула букетик на их стол. Манхэттен потянулась было, но Скотт Плимптон успел схватить его раньше. Он нашарил в кармане монетку, дал ее старушке, а букетик преподнес Манхэттен.

Чуть поколебавшись, девушка поблагодарила его и приколола фиалки к жакету.

– Спасибо, мэм, – сказала она.

– Миджет, – представилась старушка и снова стала перемещаться по-крабьи, но в обратном направлении, к своему столу и корзинке.

Плимптон откинулся на спинку диванчика и заговорил, глядя на свои ногти:

– Ули Стайнер играет сейчас в театре «Адмирал». Пьеса называется «Доброй ночи, Бассингтон». Очень недурно. В моем отчете есть и его адрес.

– Спасибо за эти сведения, – сказала Манхэттен холоднее, чем хотела.

Она достала конверт и протянула Плимптону, тот убрал его в карман пальто, даже не пересчитав лежавшие в нем деньги.

– Теперь ход за вами. Если будут вопросы…

Он положил на стол доллар, жестом показал бармену, что платит и за вермут с ликером, и встал, не допив свой эль. Двигался он так же неспешно, как и говорил, словно обдумывал траекторию, поднимая руку или делая шаг.

– Это правда? – вспомнила она. – Вы пишете истории?

Он надел пальто и пожал ей руку.

– Вы знаете мой телефон. Спасибо за гонорар.

– Прощайте, мистер Плимптон.

– До свидания, мисс Балестреро.

Он быстрым движением сгреб со стола шляпу, нахлобучил ее на свои светлые волосы, большим пальцем пригладил поля.

– Почаще снимайте очки, – сказал он с тенью улыбки, уже уходя.

Манхэттен так и сидела, уставившись на свидетельство о рождении, сначала строчки расплывались перед глазами, потом она прочла всё. Оно было выписано на имя Ули Стайнера.

Урожденный Ульрих Антон Виктор Бюксеншютц, он родился 13 ноября 1901 года в Праге. Стал американским гражданином в силу декрета от 2 февраля 1903 года в штате Нью-Джерси.

Она убрала документ вместе с фотографиями в крафтовый конверт и сунула его в сумочку. В туалете ополоснула лицо, попудрилась, подкрасила щеки и губы.

Почаще снимайте очки. Поколебавшись немного, она так и сделала. Ее отражение нырнуло в дрожащую озерную гладь.

Она надела очки, сняла их и снова надела, на сей раз окончательно. Вышла из отеля и спустилась в метро, где в толчее потеряла букетик фиалок.

Расположенный в подвале отеля «Грейт Вандервулт» клуб «Рубиновая подкова» был одним из самых модных в Нью-Йорке. Барная стойка в стиле ар-деко с зеркалами и медными поручнями тянулась по всей длине зала на четыреста мест, стены были обиты алым бархатом, танцпол из красного дерева, а в дальнем конце большая сцена в форме подковы.