«Нервные люди

Недавно в нашей коммунальной квартире драка произошла. И не то что драка, а цельный бой. На углу Глазовой и Боровой.

Дрались, конечно, от чистого сердца. Инвалиду Гаврилову последнюю башку чуть не оттяпали.

Главная причина — народ очень уж нервный. Расстраивается по мелким пустякам. Горячится. И через это дерется грубо, как в тумане.

Оно, конечно, после гражданской войны нервы, говорят, у народа завсегда расшатываются. Может, оно и так, а только у инвалида Гаврилова от этой идеологии башка поскорее не зарастет.

А приходит, например, одна жиличка, Марья Васильевна Щипцова, в девять часов вечера на кухню и разжигает примус. Она всегда, знаете, об это время разжигает примус. Чай пьет и компрессы ставит.

Так приходит она на кухню. Ставит примус перед собой и разжигает. А он, провались совсем, не разжигается.

Она думает: “С чего бы он, дьявол, не разжигается? Не закоптел ли, провались совсем?”

И берет она в левую руку ежик и хочет чистить.

Хочет она чистить, берет в левую руку ежик, а другая жиличка, Дарья Петровна Кобылина, — чей ежик, посмотрела, чего взято, и отвечает:

— Ежик-то, уважаемая Марья Васильевна, промежду прочим, назад положьте.

Щипцова, конечно, вспыхнула от этих слов и отвечает:

— Пожалуйста, отвечает, подавитесь, Дарья Петровна, своим ежиком. Мне, говорит, до вашего ежика дотронуться противно, не то что его в руку взять.

Тут, конечно, вспыхнула от этих слов Дарья Петровна Кобылина.

Стали они между собой разговаривать. Шум у них поднялся, грохот, треск.

Муж, Иван Степанович Кобылин, чей ежик, на шум является. Здоровый такой мужчина, пузатый даже, но, в свою очередь, нервный.

Так является этот Иван Степаныч и говорит:

— Я, говорит, ну ровно слон работаю за тридцать два рубли с копейками в кооперации, улыбаюсь, — говорит, — покупателям и колбасу им отвешиваю, и из этого, — говорит, — на трудовые гроши ежики себе покупаю, и нипочем, то есть, не разрешу постороннему чужому персоналу этими ежиками воспользоваться.

Тут снова шум и дискуссия поднялись вокруг ежика. Все жильцы, конечно, поднаперли в кухню. Хлопочут. Инвалид Гаврилыч тоже является.

— Что это, — говорит, — за шум, а драки нету? Тут сразу после этих слов и подтвердилась драка. Началось».

Фраза — «Что за шум, а драки нету?» — стала народной. Каждый из нас наверняка слышал ее тысячи раз, в самых «горячих» ситуациях, подобных этой:

«…А кухонька, знаете, узкая. Драться неспособно. Тесно. Кругом кастрюли и примуса. Повернуться негде. А тут двенадцать человек вперлось. Хочешь, например, одного по харе смазать — троих кроешь. И, конечное дело, на все натыкаешься, падаешь. Не то что, знаете, безногому инвалиду — с тремя ногами устоять на полу нет никакой возможности.

А инвалид, чертова перечница, несмотря на это, в самую гущу вперся. Иван Степаныч, чей ежик, кричит ему:

— Уходи, Гаврилыч, от греха. Гляди, последнюю ногу оборвут!

Гаврилыч говорит:

— Пущай, говорит, нога пропадает! А только, говорит, не могу я тепереча уйти. Мне, говорит, сейчас всю амбицию в кровь разбили.

А ему, действительно, в эту минуту кто-то по морде съездил. Ну, и не уходит, накидывается. Тут в это время кто-то и ударяет инвалида кастрюлькой по кумполу.

Инвалид — брык на пол и лежит. Скучает.

Тут какой-то паразит за милицией кинулся.

Является мильтон. Кричит:

— Запасайтесь, дьяволы, фобами, сейчас стрелять буду!

Только после этих роковых слов народ маленько очухался. Бросился по своим комнатам.

“Вот те, думает, клюква, с чего ж это мы, уважаемые граждане, разодрались?”

Бросился народ по своим комнатам, один только инвалид Гаврилыч не бросился. Лежит, знаете, на полу скучный. И из башки кровь каплет ».

Ужас под гениальным пером превращался в «шедевры смеха». И напрасно, наверное, все-таки Вера Владимировна обижалась, что Зощенко переехал из их семейного дома сюда!

Рассказы эти быстро принесли ему славу: новый читатель страстно желал «читать про себя». Многие даже грамоте обучились ради Зощенко! И потом говорили друг другу, смеясь: «Ты прям как из Зощенко!»

Но Зощенко постоянно «трепали», ругали «бдительные товарищи»: «Откуда такие герои, такие сюжеты?» «Сюжеты взяты в аккурат из действительности». Именно такой она тогда и была, и Зощенко — никакой не выдумщик, а, говоря сегодняшними терминами, подлинный «гиперреалист». Это мастерам соцреализма приходилось выдумывать нечто несусветное, а Зощенко писал то, что есть! По воспоминаниям Тамары Петкевич (Петкевич Т.О. знакомстве с писателем Зощенко // Альманах «XX век». Вып. 3. СПб.: Государственный литературный музей «XX век», 2011), тогда еще очень юной знакомой Зощенко, все так и было. В шестикомнатную квартиру ее отца, арестованного советского начальника, мгновенно въехали «герои Зощенко». В бывший круглый зал въехали муж и жена, которые велели называть их исключительно «коммунисты Коммановы». Главной их мебелью были два стола, поставленные друг против друга, и по вечерам они молча сидели друг напротив друга за этими столами и читали газеты. Когда «коммунистка Комманова» однажды выбросила в мусорное ведро чулки с дыркой, а жиличка Паша нашла их и надела, Комманова устроила ей разнос — мол, когда я выбрасываю чулки в ведро, никто не может их брать. Жизнь была дикой, но интересной. Петкевич вспоминает, что часами сидела на кухне. И не отрываясь смотрела этот «театр». Постоянно происходило что-то удивительное. Рассказывались какие-то ужасные истории о ворах и жуликах, все жили в напряженном ожидании, что вот-вот обязательно что-то украдут. Или вдруг одна жиличка заявляла, что вчера из крана тек керосин — и завязывался общий скандал на эту тему. Хотя керосин, ясное дело, из крана не тек. Грязь была такая, что, по воспоминаниям Петкевич, соседи-врачи выходили на кухню исключительно в марлевых масках… Это ли — не Зощенко? Памятник ему надо поставить за то, что он это запечатлел! Впрочем, памятник ему уже стоит. Потому люди так и раскупали Зощенко — что это было про них! И только начальство, живущее в отдельных квартирах, никак не могло понять: откуда такие герои?

Зощенко писал «энциклопедию советской жизни», — и то и дело из-под его пера вылетали настоящие «жемчужины», уже классические зощенковские рассказы, украсившие затем его Собрание сочинений. Михаил Слонимский, его друг и сосед, свидетельствует (Слонимский М. Михаил Зощенко // Вспоминая Михаила Зощенко. Сборник):

«Писал Зощенко в те годы много, рассказ следовал за рассказом. Вспоминаю, как он, посидев у меня, пошел по делам в своей кепочке (он так до конца дней и не сменил кепку на мягкую шляпу). И вдруг через какой-нибудь час, может быть, даже меньше, стук в дверь, и он появился снова у меня в комнате. Он был несколько возбужден, улыбался, в глазах как бы застыл смех.