Наверняка, гибель Грубермана вызвала огромное количество слухов и предположений, и, если Роман что-то либо забыл, либо не захотел мне рассказать, я узнаю обо всем завтра, когда приду на работу. Наверняка мне расскажут в десять раз больше того, что рассказал Роман, и хотел бы я знать, какой части слухов и предположений можно будет верить!

* * *

— Вторым, — продолжал комиссар, — я вызвал Хаима Шуваля. Не буду говорить о своих впечатлениях, это эмоции.

— Почему же? — прервал я Романа. — Эмоции, впечатления порой значат не меньше фактов, или ты не согласен с этим?

— Согласен, — помедлив, сказал Роман. — Шуваль мне не понравился, если тебя это интересует. В отличие от Берковича, он был спокоен, держал себя в руках, на вопросы отвечал не сразу, но подумав, что-то в уме сопоставив, в общем, проведя быстрый анализ информации. Если он хотел скрыть какие-то факты, у него это получилось бы лучше, чем у Берковича. С такими свидетелями трудно иметь дело, потому что они сообщают не столько факты, сколько свою интерпретацию фактов. А уж если такой человек попадает в число подозреваемях… Приходится обращать внимание не только на каждое его слово, но на каждое движение головы или выражение лица. Факты, в изложении Шуваля, выглядели таким образом.

Он пришел в лабораторию последним — все уже сидели на своих рабочих местах, Груберман заканчивал приготовления к опыту, но установка еще не была включена. Шуваль пожелал всем доброго здоровья, но отозвался только Беркович, пробормотав что-то о жаркой погоде, которая здоровья не прибавляет.

Шуваль включил компьютер и продолжил анализ задачи об этом… э-э… втором гелии с того самого места, на котором прервал расчеты в четверг. В отличие от Берковича, он так увлекся, что, по его словам, не замечал ничего вокруг себя. По лаборатории могли ходить грабители или террористы, Шуваль видел только экран и слышал только шорох собственных мыслей. Что-то у него не сходилось в расчетах, он называл какие-то слова и числа, и у меня сложилось впечатление, что всей этой не относящейся к делу информацией он то ли уводит мои мысли от нужного направления, то ли чего-то боится и страх свой попросту заговаривает. Ну, знаешь, как африканский колдун заговаривает боль…

— А может, ни то, и ни другое? — спросил я. — Ты не допускаешь мысли, что этот Шуваль не в состоянии рассказывать о своей работе, не вдаваясь в детали? Для него ведь это не просто слова, тебе они непонятны, а он всем этим живет, и…

— Да, да, согласен, — поднял руки Роман. — Ты тоже, надо тебе сказать, если начинаешь говорить об историографии, то воображаешь, что все эти даты и фамилии, которые ты перечисляешь со скоростью автомата, интересны кому-то еще, кроме тебя самого…

— Ну спасибо, — сказал я возмущенно. — Буду знать теперь, как отвечать на твои вопросы.

— Не обижайся, Песах, — покачал головой Роман. — Вы все, научные работники, слишком впечатлительны, что физики, что историки… Могу я продолжить?

— А кто тебя прерывал?

— Никто? Значит, мне показалось… Так вот, примерно через час Шувалю захотелось курить. Среди четырех докторантов лишь Шуваль был курящим, и, по молчаливому уговору, уходил обычно курить в коридор, где есть специально отведенное для этого место. Но изредка он позволял себе курить и в лаборатории — используя вытяжной шкаф, если хотел сделать всего две-три затяжки. Ну бывает, приспичит, так хочется закурить, и…

— Не нужно объяснять, — прервал я Бутлера, — все равно не пойму. От запаха табака меня мутит. Продолжай. Шувалю захотелось курить…

— Он встал и прошел к вытяжному шкафу мимо Грубермана. Шуваль утверждает, что в тот момент тот был жив — во всяком случае, когда Шуваль, сделав несколько затяжек, возвращался назад, ему показалось, что Груберман пробормотал что-то вроде «договаривались же не курить в лаборатории…»

— Так, — сказал я. — И еще два раза вставал со своего места Флешман…

— Совершенно верно. Лабораторная установка, на которой работал Флешман, загораживала ему практически всю лабораторию. Да и не слышал он, по его словам, ничего. Но подтвердил, что дважды покидал рабочее место и проходил мимо Грубермана. Первый раз, чтобы взять какой-то справочник из шкафа у двери. Во второй — чтобы положить книгу на место.

— Он, конечно, показал тебе этот справочик?

— Естественно, и даже подробно объяснил, что именно он там искал, но ты же знаешь, Песах, мои способности к наукам. В протоколе все записано, но я запомнил только, что его интересовало что-то электрическое… Или магнитное?.. Ну неважно, главное, что воткнуть этот справочник человеку в спину совершенно невозможно. Разве что по голове ударить.

— В шкафу могли быть и другие предметы, — сказал я, — а Флешман мог соврать.

— Песах, ты удивительно проницателен, — язвительно сказал Роман. — Кофе ты тоже готовишь отвратительный, но все же ты это делаешь лучше, чем рассуждаешь. Я же сказал тебе, что орудие убийства найдено не было. Нигде — ни в шкафах, ни в карманах подозреваемых, ни в столах, ни даже внутри установок.

— Вы и туда лазили? — удивился я. — Наверное, физики сейчас проклинают тупых полицейских, сорвавших им опыты.

— Безусловно, — согласился Роман. — Но думаю, что говорят они не о тупых полицейских, а о настырных, что, конечно, не одно и то же.

* * *

— К сожалению, — сказал Роман и оглядел всех трех докторантов, — я не могу вас задержать ввиду отсутствия улик, показывающих на кого-либо конкретно. Но ведь и слепому ясно, что убил кто-то из вас. И спрятал нож. Вы же понимаете, что найти его — вопрос времени.

Показалось ли ему, что при этих словах кто-то из подозреваемых тихо хихикнул?

— А там и до мотива убийства доберемся, — продолжал Роман. — Кто-то из вас имел ведь серьезные основания ненавидеть Грубермана…

— Я имел, — мрачно заявил Шуваль, поднимая на комиссара честный взгляд человека, не способного убить муравья. Он… — Шуваль сбился, помолчал и добавил: — В общем, он нехороший человек. То есть… был нехорошим.

Беркович и Флешман промолчали, но комиссару показалось, что они были полностью согласны с мнением Шуваля.

— Объяснитесь, — попросил комиссар. — Вы сказали, что имели серьезные основания ненавидеть погибшего.

— Это вы сказали так, — дернулся Шуваль.

— Сказал я, а вы согласились. И назвали Грубермана нехорошим человеком. Вот я и прошу — объяснитесь.

— И все сказанное мной вы немедленно обернете против меня, верно я понимаю? Все мы подозреваемся в этом убийстве.

— Отправляйтесь по домам, — приказал Бутлер, — и никуда не выходите до воскресенья. В воскресенье, в девять утра, явитесь в управление полиции, третий этаж, пропуска для вас будут готовы. Надеюсь, мне не придется искать вас от Метулы до Эйлата?

— И в синагогу нельзя? — недовольно сказал Шуваль. — Суббота все-таки.

— Вы посещаете синагогу? — недоверчиво поинтересовался Роман.