Стрелец смешался, отбрёхивался:

— Пошто гоните как бешеные? Кто вас знает, какие вы люди…

— А то не приметил? — закричал ещё пуще тегиляй. — Залил, видать, буркалы[29].

Но полаялись да и успокоились. Гонец сказал:

— Ведите меня к воеводе. Бумага московская к нему.

Лихой малый, что едва не запорол гонца бердышом, вызвался проводить гонца. Вскинул бердыш на плечо и зашагал вперёд. Гонец подобрал поводья и тронул коня следом. Тегиляи потрусили, как и прежде, сзади.

Стрелец шагал широко, размахивал свободной рукой и нет-нет да и поглядывал на гонца ясным глазом. Наконец спросил:

— Как на Москве-то, какие дела? — Любопытство, знать, его распирало. Даже приостановился, взялся за стремя. — Что говорят-то?

Гонец тронул тёплый бок коня каблуком. Покосился на стрельца.

— А что тебе надобно знать?

Стрелец усмешливо скривил весёлые губы:

— Все… Мы здесь давно никакими слухами не пользовались. Кого царём-то собираются крикнуть? — И в другой раз улыбнулся гонцу. — А?

Гонец помедлил минуту, раздумывая.

— Царём? — переспросил и сказал: — Бориса Фёдоровича, правителя.

— Правителя! — с искренним удивлением воскликнул стрелец. — Бориса Фёдоровича? Быть не может!

— Отчего быть не может? — подобрал губы гонец. — Истинно говорю.

Стрелец стремя отпустил и несколько шагов шёл молча, думая о чём-то своём.

— Чего удивительного? — с гневом уже переспросил гонец. — Он при покойном царе двенадцать лет правил.

— Вот то-то, — поднял на гонца взгляд стрелец, — что двенадцать лет. Мужики в один голос и говорят: он и только он Юрьев день отменил и взял людей в крепость.

— То дело государское, — строго сказал гонец, — да и что мужикам бегать с места на место? Сиди на одной земле.

— Эко ты… — возразил стрелец. — А ежели барин в ту землю головой заживо вколачивает? А ты что, и уйти от него не моги?

— Но и бегать не дело, — сказал гонец. — Мужик, он побегать любит. Избаловались.

Стрелец опять остановился и, взглянув в лицо гонца с укоризной, сказал, растягивая слова:

— Э-э-э… Нашёл баловство — лбом орехи щёлкать… Шишек небось набьёшь… Нет, Юрьев день мужик правителю не простит.

Стрелец вновь взялся за стремя и придержал коня. Но гонец нахмурился, убрал ногу, сказал строго:

— Пошли, чего стали? — Добавил: — Высоко запрыгиваешь, неосторожно говоришь.

Стрелец шагнул вперёд, однако всё же сказал:

— А мне что? Как знаю, так и говорю.

На том разговор у них кончился. Подошли к дому воеводы. Стрелец остался у ворот и недобро, с тайной мыслью, посмотрел вслед гонцу. И, видно не удержавшись, крикнул:

— А ежели невмоготу мужикам-то? Как быть?

Но гонец не оборотился.

Воевода и в этом городе на посулы гонца склонился и слово дал послужить правителю Борису Фёдоровичу. Однако всё же закавыка вышла. Попито было за столом много. Разговор легко складывался. Воевода губы выпятил, захохотал да и брякнул:

— Что, молодец? Как тебя-то обротали… Стал бы в сторонку, да не выйдет из того толку?

— Как так? — не понял гонец.

— А ты ломоть отрезанный.

— Почему?

— Не глуп же, понимать должен. Тебе сейчас одно оставлено: и радеть, и молить за Бориса Фёдоровича. Другой на трон сядет, и голове твоей на плечах не удержаться.

Воевода, наваливаясь на стол, приблизил распаренное вином лицо к гонцу:

— По городам ездил? Людей под руку Бориса Фёдоровича склонял? За такое, брат, никто тебя не пощадит. — Выпил, вытер губы рукавом, сказал: — Коли поймали ворону в сеть, попытают, не станет ли она петь. А тебя давно сетью накрыли. — Поднял палец, помотал перед лицом опешившего гонца. — Пой теперь.

Неглупый был воевода. За свой век третьего царя ждал на престол. В груди у гонца запекло.

11

Февраль в Варшаве был вьюжный. С моря на город натащило тяжёлые тучи, и они обрушили на столицу благословенной Речи Посполитой такой снегопад, что в Варшаву не могли пробиться из-за Вислы обозы со съестным. Город был завален сугробами, в многочисленных костёлах прекратили службу. Прихожане не могли выйти из домов.

В эти ненастные, холодные дни король Сигизмунд[30] скучал в своём дворце. Снегопад лишил короля единственной забавы, которая помогала ему коротать время в нелюбимой Варшаве. Здесь, в Польше, короля увлекала только охота. С одинаковым увлечением Сигизмунд гонялся за оленями и кабанами, в худшем случае король отдавал время псовой охоте за лисами или зайцами. Но поистине праздником для короля была травля медведей. Польский медведь яростен. Охота на него требовала умения, выдержки и бодрила короля почти так же, как любимое им красное вино. Но сейчас о том не могло быть и речи. Поля завалило снегом, доходившим лошадям до брюха, а в пущи под Варшавой не следовало совать и носа.

Каждое утро, выглядывая из-за полога своего ложа, король говорил с вопросительной интонацией дворцовому маршалку:

— Погода?

Тот кисло улыбался морщинистым лицом и, приседая и кланяясь ниже, чем было нужно, отвечал одно и то же:

— Снегопад, ваше королевское величество.

Король смотрел на ужимки маршалка и думал, морща жирный лоб: «Жалкий полячишка». Хмыкал в нос и велел подавать одежду.

Польская корона, которую Сигизмунд возложил на свою голову славного продолжателя шведского королевского рода Ваза[31], тяготила короля. Поляков — всех без исключения — Сигизмунд едва терпел. Короля в Польше раздражало всё: малиновые с лазоревыми воротниками и разрезными рукавами жупаны знати, ободранные кунтуши шляхты и даже прелестные бобровые шапочки на головках ясновельможных панёнок. В тихую ярость короля приводили широкие польские сабли на роскошных перевязях. Его бесили даже польские собаки. Гнутые, на тонких ногах, великолепные борзые приводили его в бешенство. Король предпочитал датских догов — тяжеловесных, с огромными челюстями и полными ярости круглыми глазами.

Сейчас, одеваясь, Сигизмунд не без удовольствия наблюдал, с каким страхом смотрел на растянувшегося у королевского ложа огромного дога дворцовый маршалок. Старик подавал его величеству штаны и боязливо втягивал голову в плечи, следя за догом, пускавшим слюну из приоткрытой пасти на великолепный ковёр.

— Смелее, — бодрил маршалка король, — что может устрашить отважного польского пана?

— Да, да, ваше величество, — в полном отчаянии лепетал старик.

Король расхохотался, откинувшись на подушки.

В своё время, водружая на голову польскую корону, король связывал с этим создание польско-шведской унии, направленной против России. Но предприятие оказалось непомерно сложным. Прежде всего, как выражался Сигизмунд, ему гадили в собственном доме. Король удерживал за собой и шведскую корону, но носить на одной голове два таких великолепных убора было всё трудней и трудней. В Стокгольме зрело недовольство Сигизмундом, и не надо было обладать счастливым даром предвидения, чтобы сказать — трон под Сигизмундом в Швеции вот-вот рухнет. Стокгольмские