Пшеница, как сухой песок, хрустела на зубах. Не шла в горло, но Иван с трудом, а проглотил жёсткий ком. Бросил в рот остатки и опять заработал крепкими челюстями, катая на скулах желваки.

Между тем рассвело. Жиденький свет пролился в щели стен. «Слабоваты, — думал Иван, оценивающе оглядывая мужиков, — и тощи: долго на пшеничке этой не протянут».

На задах романовской усадьбы, где свели его с мужиками, не успел он к ним приглядеться. Да особенно и не приглядывался. Ни к чему это было. Думал так: день-два потаскается с ними по Москве, а дальше разойдутся дорожки. Но дело по-другому себя оказало. Сейчас он хотел знать, что за люди с ним случились.

Сам он — Иван — бывалый человек. На Москве жил давно, так давно, что уже и забывать стал, откуда пришёл. Бобыль. Мотался меж дворов. А вырос в подмосковной деревне. В молодых годках-то славный был парнишка. Всё любил в поле жаворонков слушать. Так-то славно пели те птахи в недостижимой высоте неба. Но в малолетстве попортили ему руку. По злой пьянке отец запустил в мать топором, а попал в малого, и два пальца отскочили у него. Как их и не было. А что за мужик с трёхпалой клешней? Вот и пошёл гулять по петлявым дорожкам. Ну и, конечно, не без греха. Оно верно говорено: «Нет дыма без огня, а человека без ошибки». Романовские слуги прихватили его в фортине. Поднесли стаканчик, второй. Наговорили с три короба, он и растопырился. Подумал: «За пустяк деньгу схвачу». Многое ему сходило с рук, думал, и это обойдётся. Ан не вышло. Понимал теперь — нет ему больше места на Москве. Догадывался, в чьих руках побывал. Сейчас приглядывался к мужикам. Прикидывал, на что способны сосуны. А уж что сосуны — видел.

Мужики, как зайцы, грызли пшеничку. «Ишь, — подумал Иван с неприязнью, — дорвались до ежева».

— Хватит, — сказал, — пшеничку-то с осторожностью есть надо: животы вспухнут.

Мужики оторопело взглянули на него. Иван помягче сказал:

— Брюхо с непривычки заболит. Снежком закусите.

Степан послушно отряхнул с ладоней колючую полову, ответил:

— И то правда. Зерно, оно пучит.

— Ну а что, соколы, в подвале у вас спрашивали? — совсем уже мягко начал Иван.

Мужики замялись. Степан неуверенно сказал:

— Да что спрашивали… Откуда-де мы, кто такие…

— Ну, ну, — подбодрил Иван.

— Что-де на Москве делали…

— Обо мне был разговор?

— Спрашивали, — буркнул Игнатий, — меня пытали… Уж как бьёт, как бьёт тот, с чёрной бородой.

Мужик повёл битой шеей, и, видно, отдалось ему болью. Замычал.

— Да и меня бил, — сказал, оправдываясь, Степан, — со всей руки. И под дых, и по хребту. Рука у него — камень. Так бить — человека пополам перервать можно… Скотина и та не выдержит…

— Хватит, — прервал Иван. — Что ныть? Дело говорите.

Мужики насупились. Ушли головами в армяки. Иван, взглянув на них, убавил голос:

— Что отвечали чернявому?

— Ходили, дескать, вместе, — начал Степан, шевеля плечами, — говорили: человек, мол, святой…

— Ну, ну, — не выдержав, вновь поторопил Иван, — где встретились-то, кто научил говорить о святом?

— Романовские мужики, — словно удивившись непонятливости Ивана, вскинул глаза Степан. — Романовские.

Иван плюнул со зла.

— «Романовские мужики»! — передразнил. — Дура… Вот этого-то и не след было говорить.

— Так забил бы чернявый-то, — сказал Степан. — Беспременно забил…

— Заби-ил… — протянул Иван и тронул себя за лицо, но отдёрнул руку. Видно, саднило шибко. Помолчав, сказал решительно: — Уходить надо.

— Куда уходить-то? — спросил Игнатий. — Уйдёшь, а тебя догонят.

— А тронемся мы, соколы, лесами, в украйные городки, — сказал, повеселев, Иван, — али на Дон. Авось пробьёмся. На Москве сейчас и без нас забот много.

Мужики такого не ждали. Сидели, хлопая глазами на Ивана.

— Не-е-е, — начал Игнатий, — как на Дон? — Головой закрутил. — Это уж ты, брат, хватил. — И даже отодвинулся от Ивана, как от чего-то опасного. — Не-е-е… Куды нам…

«Сосуны, — подумал Иван, — как есть сосуны». Поднялся на ноги:

— Что вы, мужики! Да мы…

И тут, невесть для чего, глянул в щель в стене. Борода у него отвисла.

По ровному снегу, целиной, шли к сараю двое. Шли не торопясь, о чём-то разговаривая. Иван сразу разглядел: дюжие, сытые мужики, на плечах — вилы. В свете разгорающегося дня Иван увидел, как тонко и хищно поблескивали металлические острия.

«Ну всё, — решил, — накроют, как зайцев, троих одной шапкой».

И пока шли целиной мужики, ещё успел подумать: «Эх, жизнь наша — играют большие, а бьют маленьких».

14

В Успенском соборе шла служба. Двери храма были широко распахнуты и внутренность собора представала перед стоящим на паперти народом залитой золото-красным сиянием. В свете свечей золотом играли царские врата, вспыхивали яркими, слепящими искрами драгоценные камни на премудро изукрашенных старинных многопудовых окладах. Волнами выплывали из храма голоса хора.

Лицо патриарха Иова, бледное даже в тёплом свете свечей, было облито слезами. Рука, сжимавшая яблоко посоха, дрожала, но то, как стоял он — вытянувшись, — как держал ровно плечи, как смотрел неотрывно на иконы, говорило: он своё знает.

В багровом свете проступало бледным пятном и лицо Богдана Бельского. И богатая шуба, искрящаяся седым мехом, и бесчисленные лалы на пальцах, а стоял он слабо, как убогий нищий в рубище, и не поднимал глаз.

Чуть поодаль — Романовы. И тоже в дорогих шубах, а будто бы траченных молью. Александр, Иван, Михаил[37]. Не было только старшего — Фёдора Никитича. Сказался больным боярин, ан стало известно — болезни нет у него.

Шуйские держались особняком, и тоже глаз не разглядеть у бояр.

Ближе к патриарху Годуновы: Дмитрий Иванович, пожалованный в бояре ещё Грозным-царём; Иван Васильевич, пожалованный в бояре Фёдором Иоанновичем по просьбе царицы Ирины; Семён Никитич. Их жёны, многочисленные чада. Рядом родня Годуновых — Вельяминовы, Сабуровы. Тут же князья Фёдор Хворостин, Иван Гагин, Пётр Буйносов, думный дворянин Игнатий Татищев[38] — давние сподвижники правителя. Люди доверенные. И они, пальцы прижимая ко лбам, не шарили по храму глазами, но, приглядевшись к их лицам, можно было сказать уверенно: тут веселее.

Всё в храме обычно. И голоса хора звучали так же, как вчера или третьего дня. И людей было немногим больше, чем на предыдущей службе. Патриарх плакал не в первый раз в храме, а бояре сумно взглядывали друг на друга, но и Иов, и Бельский, и Романовы, и Шуйские, и стоявшие подле патриарха чувствовали: натянулись до последнего предела струны страстей и борений, опутавших междуцарственным лихом великий город…

Накануне в Кремле заседал Земский собор. Знатнейшее духовенство, бояре, люди приказные и