Телефонные звонки начались в тот же вечер. Каролина хотела знать, как именно я испытываю горе. Психолог Уильяма сказал, что мальчику не следует видеть выражение чувств, «неприемлемых» по степени интенсивности. Я не знала об этом звонке, потому что лежала на постели, между Саймоном и Минди, уткнувшись в подушку и пытаясь подавить крик. Но мой отец был на кухне, он случайно услышал все, что Джек, слишком измученный и отчаявшийся, не смог скрыть. Потом, за стаканом виски, Джек пересказал реплики противной стороны отцу, тот, ненадолго заключив перемирие, шепотом поделился с мамой, а мама, собирая с пола возле моей постели использованные носовые платки, рассказала мне и в ярости прокляла чудовищный эгоизм Каролины.

Не знаю, сколько раз Каролина звонила в течение следующих нескольких дней, но когда я, спотыкаясь, шла потом искать Джека, то находила его на кухне или в кабинете — он, сгорбившись, сидел на стуле, рассеянно тер глаза и прислушивался к визгливому голосу Каролины на другом конце провода. Были затянувшиеся дебаты по поводу того, что воспитатели должны сказать другим детям в саду, стоит ли Уильяму идти на урок музыки в пятницу или на вечеринку в честь дня рождения, нужно ли ему вообще присутствовать на похоронах и участвовать в Шиве[6], не проведет ли Джек с ним выходные вне очереди, потому что в конце концов мы выбились из графика… Честно говоря, мне было все равно, пойдет ли Уильям на похороны и будет ли участвовать в Шиве, и однажды я даже чуть не сказала об этом мужу.

Мы сидели в гостиной — я свернулась на кушетке и грела руки о чашку чая. В квартире было безлюднее, чем обычно: отец отправился на работу, сестры — домой, к детям. Мать Джека вернулась в отель, чтобы вздремнуть, Минди сидела дома. Со мной были только Саймон и мама.

Джек прошелся по комнате, с телефоном, и вопросительно взглянул на меня, словно спрашивая, как дела: по-прежнему ли боль нестерпима или всего лишь чертовски сильна.

— Джек… — позвала я.

Он указал на телефон.

— Джек, — повторила я громче. — Скажи ей, что это не важно.

— Эмилия, детка. Не надо, — произнесла мама.

— Подожди, — велел Джек Каролине и прикрыл мембрану ладонью. — В чем дело, милая? Тебе что-то нужно?

— Не надо, — шепотом повторила мама, так что только я одна ее расслышала.

Я посмотрела покрасневшими, опухшими глазами на Джека.

— Милая?

Я прикрыла веки.

— Ничего. Просто… сам понимаешь. Заканчивай, если можно.

Он кивнул:

— Еще минуту.

И сегодня, когда Джек кладет трубку, то кажется побитым. Вся энергия словно покидает его. Мой муж садится на край кровати, вялый и апатичный. Глядя на него теперь, я понимаю, как он будет выглядеть в старости. Словно из отвращения к тому, что Джек попытался удержать молодость, обретя напоминание о ней в лице молодой возлюбленной, Каролина превратила его в манекен. В деревянную куклу. Так согнула его, что само тело Джека теперь воплощает всю нелепость наших отношений. Она сделала моего мужа стариком.

Я обхватываю Джека за талию, заставляю лечь, обнимаю, обвиваюсь вокруг него. Мне нравится, будучи одетой, прикасаться к его обнаженному телу. Я чувствую себя сильной, властной, даже опасной. Я укладываю мужа на спину и сажусь верхом, на бедра, потом легонько покачиваюсь и чувствую, как его пенис упирается в мои джинсы.

Джек кладет руки мне на талию.

— И кто из нас озабоченный?

— Ничего подобного. — Я прижимаюсь к нему так сильно, что он вздрагивает.

— Окажи мне услугу, детка, — говорит Джек. — Впредь бери такси, когда идет дождь.

— Я пыталась поймать такси. Думаешь, мне приятно было шлепать под дождем с пятилетним ребенком? Ни одно такси не остановилось.

— Надо было вызвать машину.

— Забавно, но Уильям сказал то же самое.

Джек смеется.

— Он умный парень.

Мне не смешно.

— В такой день заказать машину не проще, чем поймать такси. И знаешь что, Джек? Если тебе не нравится, как я забираю Уильяма из детского сада, можешь заняться этим сам.

— Ты знаешь, что я не могу. Я работаю.

Он действительно подчеркнул слово «я»? Это намек?

— Да пошел ты!

— Что я такого сказал?!

— Я вернусь на работу. Мне просто нужно немного времени.

— Эмилия, что ты на меня набросилась? Я ни слова не сказал по поводу твоей работы. Мне все равно, работаешь ты или нет. Я только сказал, что не могу забирать Уильяма, поскольку не успеваю. Но если ты больше не хочешь этим заниматься, можно посылать за ним Соню, только и всего.

Эти слова у меня буквально на языке крутятся: да, давай попросим Соню, потому что я больше не хочу его видеть.

— Разумеется, я и дальше буду его забирать, — отвечаю я. — Просто я забыла зонтик.

Джек молчит. Он изо всех сил старается сохранять спокойствие.

— Его психолог беспокоится…

— Так утверждает Каролина.

— Она не врет, Эмилия. У Каролины, конечно, во многом не все дома, но она маниакально честная.

Интересно, если поцеловать его прямо сейчас, это будет слишком очевидно? Не покажутся ли ему столь неприкрытая манипуляция и мелочная ревность чересчур непривлекательными, чтобы это перевесило удовольствие? Я легонько целую мужа в губы, даже не касаясь языком.

Джек расслабляется, его губы становятся мягче. Потом он говорит:

— Доктор Эллертон считает, что у мальчика посттравматический стресс.

— Нет у него посттравматического стресса.

Джек трет глаза.

— О Господи! Бедный Уилл.

— Джек, с ним все в порядке. С Уиллом все в порядке.

Я впервые за два года называю Уильяма сокращенным именем. Когда мы только познакомились, я пыталась называть его Уиллом — примеряла это имя точно так же, как меряют причудливое платье в любимом магазине или необычную пару туфель. «Кто знает, а вдруг эти синие сабо мне пойдут. Может быть, до сих пор я была в душе именно такой девушкой, которая носит синие сабо, но консерватизм и трусость не позволяли мне раскрыться». Я пару раз назвала пасынка Уиллом, но это имя не подходило ему, когда срывалось с моих губ. Я снова начала звать его Уильямом, и наши отношения остались столь же формальными, как пара черных «лодочек».

— Мне очень жаль, Эм. Жаль, что я так срываюсь. — Джек вытирает глаза, сдвигает меня и обвивает рукой.

— Ты не срываешься. И никогда не срывался.

Джек молчит. Я встаю и раздеваюсь, бросив одежду на кресло в углу, а потом ныряю под одеяло и поворачиваюсь лицом к мужу. Он целует мои волосы — с первого дня нашего знакомства они сохраняли прекрасный натурально-рыжий цвет. Такими же были волосы Элисон, прежде чем она поседела. Сестра утверждает, что рыжей была и ее мать, первая жена моего отца. Моим старшим сестрам едва исполнилось четыре и шесть, когда их родители развелись — они не успели подрасти, когда мать окончательно их покинула. Я сомневаюсь, что ребенок может с точностью запомнить цвет, особенно в расстроенных чувствах, а потому не знаю, действительно ли мои волосы такого же цвета, как у Аннабет Гискин. Все фотографии этой женщины черно-белые. Когда Аннабет снова вышла на связь с дочерьми, тем уже перевалило за тридцать, и сама она давным-давно поседела. Во всяком случае, кожа и веснушки у меня, как у всех рыжих. Я завидовала каштаново-рыжим кудряшкам Элисон, пока не поняла, что могу обзавестись точно такими же при помощи краски для волос. Таким образом я стала рыжей. И я сильно удивилась, увидев темные волосы Изабель.