Он говорил уверенным, успокаивающим тоном, но Лера уже успела привыкнуть к успокаивающему тону врачей и знала, что за ним может скрываться все что угодно.

Держа Аленку за руку, она проводила носилки вниз, постояла у подъезда, глядя, как отъезжает «Скорая». В сентябре светало еще не поздно, почти по-летнему, и небо уже наливалось утренней синевой.

Лера смотрела вслед уезжающей машине, сердце у нее билось отчаянно, и так же быстро, тревожно бился в ней ребенок.

В семь часов Лера позвонила Вале, попросив, чтобы та приехала как можно скорее.

Круглолицей, улыбчивой Вале было лет тридцать пять. Она помогала Надежде Сергеевне по хозяйству, и Лера всегда с удовольствием замечала, что Валя расторопна, весела и доброжелательна.

Иногда она вспоминала бестолковую домработницу Зою, у которой Роза Юсупова совершенно спокойно увела Аленку во время организованного Стасом похищения, – и радовалась, видя Валину сообразительность и надежность.

Валя приехала через час после ее звонка.

– Надо же, какое горе! – искренне посочувствовала она, глядя на бледную, с темными кругами под глазами Леру. – И тебе как не вовремя, Лерочка!

– Да разве это бывает вовремя? – невесело усмехнулась Лера.

– Ясное дело, не бывает, – согласилась Валя. – А все ж таки… Тебе бы полежать лучше, а? – осторожно добавила она.

– Что сейчас об этом говорить, – махнула рукой Лера. – Ты за Аленкой, главное, присматривай.

– Да это ты не волнуйся! – уверила Валя. – Мы с ней сейчас за рыбкой сходим на Палашевку, потом за мяском съездим на Ленинградский рынок…

Конечно, это был не самый лучший маршрут для ребенка, но сейчас Лере было не до этого. Она думала только о том, что происходит там, в совершенно ей неизвестной больнице…

В половине девятого, с трудом добившись, чтобы ее пустили в неприемное время, она вошла наконец в кардиологическое отделение. Но к маме ее пускать не хотели, и пришлось сразу идти к заведующему отделением и ждать, пока он закончит обход.

– Что я могу вам сказать? – произнес заведующий, когда Лера наконец оказалась в его кабинете. – Не буду вас обманывать, положение у вашей матушки не самое обнадеживающее.

– Что можно сделать, Иосиф Яковлевич? – спросила Лера; она уже узнала его имя и даже расспросила о нем словоохотливую старушку-больную. – Скажите мне, что нужно? Лекарства, приборы какие-нибудь? Может быть, ее в специальные условия надо поместить?

– Какие в этом деле могут быть специальные условия? – усмехнулся Иосиф Яковлевич. – Милая вы моя, думаете, все можно купить за деньги? Уверяю вас, благоуханный сортир и цветной телевизор ничем вашей маме не помогут.

– Нет, я не думаю… – Лера покраснела от собственной невольной неловкости. – Извините…

– Если понадобятся какие-нибудь особенные лекарства, я вам тут же сообщу, – знакомо-успокаивающим тоном произнес завотделением. – Но вообще-то… Вы ведь знаете, сколько лет у нее энцефалопатия, а теперь еще гипертония, да сердце, да возраст… Хотелось бы надеяться на благоприятный исход!..

– Можно к ней зайти? – тихо спросила Лера.

– Можно, – пожал плечами врач. – Но она едва ли вас узнает.

Лера вошла в палату, села на стул у кровати. Работал какой-то прибор, прозрачная трубочка от капельницы вела к руке Надежды Сергеевны. Но Лера видела не прибор и не трубочку, а все то же – застывшее, оцепенелое, не изменившееся с ночи – мамино лицо.

Она редко впадала в отчаяние – понимала, что отчаяние только мешает найти единственно правильный выход из любой ситуации. Но то, что происходило с нею сейчас, было именно отчаянием, и Лера не находила в себе сил ни на какое другое чувство и действие.

Это было как раз то самое, о чем говорил врач… Нет, Лера, конечно, не думала, будто все в жизни можно купить за деньги. Она вообще не слишком верила в могучую силу денег, которая для большинства ее коллег-бизнесменов была бесспорной.

Но и не много было в ее жизни ситуаций, изменить которые было бы не в ее силах, не в ее власти. Одна была когда-то – с Аленкой, – и Лера не выдержала тогда, попыталась не жить…

И вот теперь ничего не зависело от нее, всей ее жизненной силы, всей ее души было мало, чтобы вдохнуть жизнь в неподвижные мамины черты. И Лера вглядывалась в них, задыхаясь от отчаяния и от собственной беспомощности.

Она не помнила, сколько просидела так, не двигаясь. Из оцепенения ее вывел голос медсестры, вошедшей в палату.

– Вы пошли бы отдохнули, – сочувственно произнесла сестра. – Я понимаю, каково вам, у меня у самой дочка как вы… А все-таки – ну что сидеть, сердце себе надрывать? Ей ведь сейчас все равно. Телефончик ваш оставьте, мы позвоним, если что. Поезжайте, деточка, домой, а утречком завтра опять придете.

То ли голос медсестры был таким убедительным, то ли усталость сломила, – но Лера послушно встала и, с усилием заставив себя отпустить мамину руку, вышла из палаты.

Она шла по коридору, и собственные плечи казались ей тяжелыми, как будто она несла ведра с неподъемной, свинцовой водой.

Лера понимала, что ни в чем, наверное, не виновата, но чувство вины не отпускало ее. Она так мало думала о маме! Не то что мало заботилась – пожалуй, делала для нее все, что могла, чего никто не смог бы для нее сделать, – но вот именно мало думала.

Душа ее была заполнена Митей, всеми едва уловимыми переливами жизни, день ее был заполнен работой – а мама жила себе и жила, и Лера только чувствовала краем сознания спокойный и тихий отсвет ее жизни. И что значили по сравнению с этим внутренним невниманием дорогие лекарства, и комфортный отдых, и американские витамины!..

И вот его не было, этого света, которого она прежде почти не замечала, – и Лера почувствовала, что темная яма зияет у нее внутри.

– Дмитрий Сергеич звонил, – встретила ее Валя. – Я ему сказала…

– Зачем, Валюша? – устало спросила Лера. – Правда, я тебя не предупредила… У него концерты, ему все равно приехать нельзя, к чему зря его беспокоить?

– Да он все равно в больницу позвонил, где ты лежала, – объяснила Валя. – Там ему и рассказали.

Больница, палата… Безнадежная череда этих унылых атрибутов так прочно вошла в последнее время в Лерину жизнь, что все это уже казалось привычным. Правда, сейчас она чувствовала себя так, как будто и не было месяца сплошного лежанья: снова все болело, тянуло и кружилось. И мальчик то испуганно бился в ней, то, наоборот, совершенно затихал.

– Валя, ты побудь пока, хорошо? – заплетающимся языком сказала Лера. – Я прилягу, я что-то устала…

Когда Митя позвонил снова, язык у нее все еще едва шевелился. Впервые в жизни Лера услышала в его голосе оправдывающиеся нотки.

– Лера, милая, я не могу приехать, – говорил Митя. – Если бы еще хотя бы три дня… Но сейчас – совершенно невозможно!