И вот я переношу сию исповедь на бумагу. Верно, Елизавета, ты придешь в негодование или даже ужаснешься, прочитав оную, однако я вынужден записать ее рассказ; мне словно бы вынесли приговор, словно придавили меня такою тяжестью, которая вот-вот раздробит мои кости, и я должен выбраться, а не то погибну вместе с тою женщиною.

Звали ее, как она поведала мне, Алисой Бенет, и родилась она в Брентвуде в тысяча пятьсот тридцать седьмом году; отец ее был мясник, однако не простой, но для своего положения человек весьма недурно образованный; веры он был не католической, держал дома Евангелие от Иоанна на английском языке и обучал по нему и сыновей, и дочерей, дабы они читали сие Евангелие, равно как и прочие трактаты и памфлеты, вышедшие из-под пера диссентеров[9]. Сама Алиса обнаруживала такие ум и сообразительность, не присущие женскому полу (исключая тебя, Елизавета), что с юных лет, как она мне рассказала, не уступала ни одному священнику в знании Писания. Когда ей шел девятнадцатый год и все превозносили ее красоту, скромность и благовоспитанность, страну заволокло тенью – тенью, о которой мы с тобою так часто читывали в трудах г-на Фокса; мрак сгустился над семейством Бенетов и над всеми протестантами, каковые открыто исповедовали свою веру, ибо на престол взошла Мария Тюдор. Отцу Алисы недостало благоразумия скрыть свою склонность, подобно лоллардам, читать проповеди на больших дорогах и тропинках, не заботясь о благополучии жены и детей, и не единожды он избежал участи быть схваченным по той лишь причине, что был весьма проворен и хорошо знал, где в деревне можно найти укрытие, в отличие от королевских солдат.

Однажды, когда Алиса Бенет ухаживала за своею матерью, которой случилось в то время заболеть, явились люди Королевы, прознавшие о них от деревенских папистов, и весьма жестокими и дерзкими словами приказали отворить дверь. Алиса, всегда уступчивая и послушная, приветствовала их; а как, по ее словам, держала она тогда в руках глиняный кувшин с водой, из которого поила мать, то могла бы с силою обрушить его на головы вошедших, стоило им дотронуться до нее, однако удержалась, желая принести достойные плоды Духа Святого. Оставаясь в передней, в виду комнат ее матери, один из людей Королевы начал делать ей вопросы о том, где находится отец ее, и не в последнюю очередь об их религии и о том, исповедует ли она ту веру, каковую Ее Величество от своих подданных требует. «Нет», – молвила Алиса и на прочие его расспросы отвечала словами Мартина Лютера, что ищет-де спасения в одной лишь вере, а не в звоне монет, хранящихся в сундуках Римской Церкви. Вознегодовав от такого ответа, посланец Королевы схватил свечу и принялся пламенем чертить у ней на запястье крест, пока кожа ее не вздулась волдырями и не начали лопаться жилы; однако Алиса не закричала от боли, не выказала трусости, уступив им, и не отреклась от собственной совести и души. Но поскольку отца ее не оказалось дома, а мать лежала без чувств, то препроводили ее в ратушу, где содержалась она в таких обстоятельствах, в каких я бы не решился держать даже поросенка; так там было сыро, что у ней болели все кости, словно у старухи, и негде было приклонить голову, и почти нечего есть, и не видно было движения солнца, так что она не отличала дня от ночи.

Священник, коему велено было возвратить все земли английские в лоно отступнической церкви, из-под владычества каковой мы столь поздно освободились, наставлял ее в католичестве, сопровождая речи свои многими угрозами. От нее потребовали слушать отныне латинские богослужения, отречься от протестантской веры и к тому же назвать имена своих единоверцев, дабы их также арестовали и вынесли им приговор. Но ужасней прочего было для нее то, что надлежало ей отказаться от Библии на английском языке. Будучи и сама способна уразуметь смысл Писания и не испытывая нужды в посреднике, к которому она не чувствовала ни преданности, ни великого уважения, Алиса почитала оную Библию символом собственного разума. Разве не принадлежит ее разум ей самой? А душа? Так с мольбой вопрошала меня старуха, обливаясь слезами.

Наконец, не дождавшись от нее отречения, положили приговорить ее к смерти через публичное сожжение в городе, вместе с четырьмя другими заключенными, выказавшими такое же мужество. Священник, явившись к ней в последний раз и указуя на крест, что был выжжен у ней на руке, стал убеждать ее подумать сперва о боли, какую она уже вытерпела, и об исходящем от раны зловонии, а затем о том, что она испытает боль куда мучительнее, когда пламя будет пожирать ее, поднимаясь все выше от босых ее ног, покуда все тело не превратится в горстку костей; но как голова ее тогда еще останется цела, то она будет претерпевать адские муки и собственными глазами узрит, как огонь уничтожает плоть. Однако ему не удалось ни поколебать, ни сломить ее; она отвечала, что лучше гореть в пламени несколько часов, нежели целую вечность.

До сего момента ты, Елизавета, пожалуй, верила всему написанному мною, потому как читала подобное в трудах г-на Фокса, но еще предстоят испытания твоему терпению и твоей вере в мою искренность! Той ночью, что обещалась стать для Алисы последней на земле, она пробудилась в своей жалкой тюрьме; каморка была столь крохотной, что нельзя было даже вытянуться на полу, и не имела ни окон, ни щелей, через которые мог бы просочиться свет. Она увидела нечто наподобие струйки или облачка дыма, и сие привело ее в великий ужас; ей почудилось, будто под дверь попала искра и от оной вспыхнул огонь, на котором ей предстояло сгореть, даром что назначенный для казни час еще не наступил. Впрочем, не было ни пламени, ни жара; Алиса не видела ничего, кроме дымка, каковой сперва показался ей далеким, словно бы явился на горизонте, однако сие не могло быть правдой ввиду того, что тюрьма ее была так мала. Подумав, что ужасы и потрясения последних дней лишили ее рассудка, Алиса закрыла глаза и предала себя воле Того, для Кого нет ничего невозможного. Она принялась было молиться, как вдруг каморка ее наполнилась божественным ароматом, походившим на запах ландышей или шиповника, что растут в Эссексе; уверившись, что благодать Божия сошла на нее, она открыла глаза. К превеликому ее удивлению, в каморке она была не одна; то, что она поначалу приняла за дым, оказалось силуэтом женщины, облаченной в тонкую черную материю, подобной которой Алиса никогда прежде не видела, складки ее одеяния шевелились, будто от ветра. Женщина так высока была ростом, что поневоле нагибалась, дабы не задеть головою потолок, и не носила головного убора; распущенные волосы ее развевались, как и платье. Казалось, все в ней колеблется и мерцает, подобно пламени свечи; лицо ее то бледнело, то темнело, а огромные глаза напоминали расплывшиеся по воде чернила. Босые ноги ее были замараны кровью до самых щиколоток, будто бы она вышла прямиком из склепа; на каменном полу в тех местах, где она ступала, оставались алые следы. Потрясенная, насмерть перепуганная, Алиса закричала, потом еще раз и еще, однако никто не явился на помощь. Женщина не двигалась с места, не шевелилась и не говорила ни слова, и тут Алиса смолкла и лишилась чувств и памяти.