«Твоею ли рукою был создан Престол милости?»

«Нет!»

«Ты ли явила славу Божию в виде столба облачного и огненного?»

«Я ничего не сделала, я ничего не могу, – я говорю лишь, что Господь обещал ниспослать благодать».

«И кто знает больше всех о благодати Божией?»

«Грешник».

«И кому простится больше всех?»

«Тому, кто грешнее всех!»

«Тогда, Алиса, – друг мой, сердце мое! – не хочешь ли ты изведать самые глубокие глубины любви Божией? Не совершишь ли ты многие грехи, дабы простилось тебе многое? Получив большее прощение, не станешь ли ты любить еще больше?»

Тут Алиса, изнемогши под тяжким бременем ужасов, каковые предстали глазам ее и каковые ожидали ее, ощутила такую усталость во всех членах своих, и в душе, и в разуме, что упала на пол. И тогда Мельмот коснулась губами своими ее губ, и прижалась грудью своею к ее груди, заключив ее в объятия столь же порочные, сколь и целомудренные, и молвила: «Любезная моя Алиса, о ком я так тосковала, за кем я следила, с кого никогда не сводила взгляда! Алиса, не предавай плоть свою огню, но отдай душу свою на милость Господа. Изведай глубины сей милости – разве не простится тебе многое за многие грехи? Алиса! Пойдем со мной! Возьми меня за руку, ибо мне так одиноко!»

Все сие Алиса Бенет поведала мне, рыдая столь неистово, сколь никогда на моей памяти не рыдало даже дитя, и не прибавила более ничего. Зачастую она приподнималась на подушках, поскольку была еще слаба, и устремляла к окну остановившийся взор, словно влюбленный, ожидающий свою любовницу, – нет, словно должник, ждущий, что в дверях появится судебный пристав. Я дал ей напиться из кружки, и она накрыла мою руку своей – той самой, на коей был выжжен крест. Наконец, перестав рыдать, она попросила меня вверить ее Божией милости. На рассвете, с пением петухов, она произнесла последние свои слова: «Будьте осторожны, сэр, как бы она не следила за вами, ибо одиночество ее ужасно и она не может вынести его». С тем она предала себя суду Божьему и затихла.

Любезная моя Елизавета, я хотел бы вернуться к тебе скорее, чем ты того ожидаешь; по ночам меня снедает тревога, и временами я совершенно убежден, что пара Глаз следит за мною и что Глаза сии не походят на мои или твои, ибо видят не только мои поступки, но и мысли, и самую душу мою вплоть до наичернейших ее глубин! Через пять дней я снова буду подле тебя, целый и невредимый. Моли Бога, чтобы со мною ничего не случилось, ибо я убежден: стоит мне отложить перо и повернуться к постели, как я вижу нечто похожее на клубок дыма, что курится вдалеке, хоть на самом деле комната моя совсем невелика, и чувствую сладостный запах – аромат лилий…

Смотрите! Наступил вечер, снегопад прекратился, брусчатка на Карловом мосту и Староместской площади блестит и вероломно уходит из-под ног, и то и дело кто-нибудь где-нибудь да споткнется. Мастер Ян Гус в зимнем плаще молча глядит куда-то поверх толпы – если хотите, можете представить, что он вспоминает, как шел когда-то на костер в бумажном колпаке с изображенными на нем пляшущими чертями. Впрочем, может быть, он просто наблюдает за мышами, пирующими в мусорных урнах у его подножия. В унизанных лампочками киосках торгуют ветчиной на кости и жаренными в масле кружочками картошки, тонкими, как бумага. Астрономические часы бьют семь.

Хелен Франклин, сидящая в Национальной библиотеке Чешской Республики (вы помните ее светлую башню и призраки иезуитов, молящихся в боковых приделах), понимает, что не в состоянии работать. Не только потому, что вместо немецкоязычной брошюрки, предупреждающей о первых симптомах катаракты и начале слепоты, она видит перед собой последние строки письма сэра Давида Эллерби, и не только потому, что от ее места рукой подать до столика двести девять, за которым Йозеф Адельмар Хоффман записал историю собственной жизни и встретил свой конец. Даже не только потому (хотя вы, несомненно, были правы, когда подумали об этом), что где-то среди этих читателей, сидящих к ней спиной, – среди множества спин склонившихся над книгами студентов – может поджидать ее безмолвная Мельмот Свидетельница, делая пометки на полях рукописи под названием «Прегрешения Хелен Франклин».

Нет, не из-за этого всего Хелен бледна и осматривается с беспокойством. Дело в том, что ее преследуют. Сегодня утром, быстрым и целеустремленным шагом направляясь в библиотеку, – все имевшие отношение к легендам и мифам документы были благоразумно оставлены дома – всякий раз, как ей приходилось останавливаться на светофорах и перекрестках, она замечала фигуру, следующую за ней по пятам. Темный, стройный, мгновенно перемещающийся силуэт – стоило его увидеть, как он сразу же ускользал, скрываясь за спинами прохожих, за машинами, за киосками с трамвайными билетами. Иногда Хелен будто бы слышала песню – такую тихую, что невозможно ни разобрать слов, ни понять, кто так усердно преследует ее, мужчина или женщина; иногда походка неизвестного казалась ей смутно знакомой. Это вселяло в Хелен такой ужас, какой Мельмот – по крайней мере, пока еще – вызвать не удавалось: хотелось бросить сумку и бумаги и рвануть что есть сил куда глаза глядят. Но куда? Фигура казалась приколотой к ее пальто, как тень.

Бесполезно – работать она не может. Над головой разевают рты гипсовые малютки. Библиотекарша встает, величавой походкой пересекает читальный зал, бросив сердитый взгляд на мальчика, который пьет воду из бутылки, и распахивает окно. Порыв колючего холодного воздуха доносит с улицы песню, и Хелен вздрагивает, как это происходит всегда, когда она неожиданно слышит музыку. Темнеет. Она представляет, как ее преследователь сидит под окном, скрестив ноги, терпеливо ждет ее и, может быть, даже напевает что-то. От дальнейших размышлений об этом – от воспоминаний, волнами подступающих к ее ногам, – ее избавляют три высветившихся одно за другим сообщения. Это Тея неловко тыкает в экран телефона: «Приходи сч. Приходи сейчас же. Хелен приходи прошу тебя».

– Карел! – вслух произносит Хелен, и в обратившихся к ней со всех сторон взглядах читается не осуждение, но изумление. Это Карел, думает она, либо он вернулся, либо Мельмот увела его. Последнее предположение забавляет ее своей абсурдностью. Она собирает со стола листы. Пение за окном прекратилось. Он вернулся, думает она. Слава богу!

Вглядитесь пристальнее, и вы увидите женщину, неприметную до такой степени, что она почти сливается с окружающим пространством. Вся Богемия блестит и светится: на малиновой стене золотится нарисованный змей, женщина с удивлением рассматривает сидящую у нее на руке сову, мужчина в шелковой зеленой мантии уговаривает прохожих выпить кружечку пива в тускло освещенном баре; на карнизах и порогах, вежливо склоняя головки в серых шапочках, восседают галки, а над рекой тянется стая летящих на север лебедей. Хелен Франклин проскальзывает мимо незамеченной, но лучше все-таки всмотреться повнимательнее. За ней (она остановилась поправить ремешок сумки) пристально наблюдает фигура в черном капюшоне. С того места, где вы сейчас стоите, не видно ни очертаний под плащом, ни скрытого в тени лица, но в этом взгляде точно есть что-то очень внимательное, очень сосредоточенное. Вы не можете понять, благожелательный он или злонамеренный, но тем не менее – не думаете ли вы, что стоило бы взять Хелен Франклин под руку и отвести ее обратно под защиту библиотечных стен?