Трамвай дергается и еле ползет.

Арсен всегда был другим, думал я, пока ехал. Родился в смутное время, в восемьдесят восьмом, в Баку. Близился развал, нарастал Карабахский конфликт. Армяне спешно покидали Азербайджан, азербайджанцы — Армению. Четырнадцатого ноября в роддоме Арсен оказался единственным новорожденным армянином. Родился он очень слабым, четыре балла по шкале Апгар. Если бы не врач Никифорова, подключившая его к капельнице, кто знает, выжил бы вообще… В двадцать дней от роду Арсен уже стал беженцем. Не успев продать дом, семья наша покинула Азербайджан и бежала в Армению. Межэтнические конфликты всегда жестоки; разность веры и национальной принадлежности быстро определяет врага.

В Армении нас, беженцев, разместили в пансионатах, принадлежавших прежде различным министерствам. Люди разных слоев, культурного уровня и профессий оказались в равном положении, под одной крышей. Доцент и грузчик занимали одну и ту же нишу, оба не имели ничего, кроме воспоминаний и надежд. Арсен стал общим любимчиком среди бакинских беженцев. Нежное бледное лицо одухотворенно обрамляла шапка каштановых кудряшек. Этакий Пушкин в младенчестве. Арсен был отрадой для всех. С самого раннего детства в нем зрела и выявляла себя какая-то особая духовность. В возрасте трех лет он добровольно отказывался от сахара в пользу младшей сестры Ануш. Ребенком без труда мог вселить во взрослого человека надежду.

После переезда в Россию все стало меняться. Замкнутый и однородный социум пансионатов сменился открытым и разнородным. Братское общежитие сменилось конкурентной разобщенностью. Но и тут Арсен проявлял себя по-своему. Это надо же, первоклассником в единственный свой выходной вставать засветло и топать за три километра в центр села на воскресную службу. Дом наш стоял на окраине села, путь к церкви лежал через два холма и яблоневый сад, дорога была разбита и отнимала много сил.

Школа пугала Арсена. Каждое буднее утро он вставал с неохотой каторжанина. Отношения со сверстниками складывались не лучшие. Духовная утонченность — сомнительное преимущество для мальчика в сельской среде. Я вспомнил, как часто он возвращался из школы побитым: форма искомкана и грязна, на пиджаке — рифленый след подошвы, в кудрях — травинки (никак волокли по земле), в глазах — пустота. Вспомнил, как не отвечал на наши расспросы, как смиренно принимался счищать следы унижений с себя и одежды, а после ложился в постель и укрывался множеством одеял, даже в мае, в жару. Ночами он молился, пару раз мне удалось расслышать имена его одноклассников, редких драчунов, и просьбы об их прощении. Я ходил в школу и пытался говорить с преподавателями, те кивали и обещали что-то сделать. В то же время продолжал сильно злиться на брата, потому что сам прошел подобный путь и всякий раз, встречая его со школы битого, я как будто встречал себя. Неотомщенное прошлое вновь накатывало на меня и вновь унижало.

Позже, когда я уехал учиться в Белгород, дела пошли еще хуже. Присутствие старшего брата хоть как-то обнадеживало его, мой отъезд он принял с тихим отчаянием. На какое-то время он замкнулся, читал и молился, рисовал всадников с мечами, писал стихи о природе и Боге. Одно из них начиналось так: «Бесконечен мой восторг к природе…»

С нашим переездом в Питер Арсен и вовсе сник. Только в апреле нам стало известно, что он прогулял весь учебный год. Скандалы, угрозы, наказания не возымели никакого действия, и измотанная мать махнула рукой. А что она могла еще сделать? Двенадцать лет скитаний и мытарств вымотали ее. Мы выживали, неустроенность давила со всех сторон, на воспитание попросту не оставалось сил. Да и время, когда оно еще эффективно, было упущено…

Мы жили в коммуналке на Невском, соседи пили и часто дрались. Пока сожитель соседки Жанны лежал в пьяной отключке, она совокуплялась с его друзьями. Фанерные стены скрывали разве что картинку. Сожитель этот, недавно откинувшийся люмпен по фамилии Кулаков, перед тем как вырубиться, взял за привычку орать, что вырежет всех армян, что на армян у него давно зуб. Думаю, тут какая-то армейская заморочка. Или может, на зоне черные верховодили, и он ненавидел их молча, а сейчас вот ему припомнилось по пьяни да сдуру. Мне даже пришлось разок его избить, правда, потом на меня завели дело, но все как-то обошлось.

Как выяснилось позже, Арсен принимал все за чистую монету и после очередной кулаковской манифестации, напуганный, не выходил из комнаты по три-четыре дня, мочась в бутылочку и подавляя кишечные позывы. Я же пропадал у друзей, у девиц, работал, пил, ждал конца света. Нескончаемые трудности семьи сделали меня притупленным. Пусть все летит в тартарары, думал я. Арсен был одинок и, думаю, очень страдал. Порой, стянутый коконом страха, он не смел шелохнуться. Лежал как мумия и пялился в телевизор. Отец пахал на двух работах и пожимал плечами, инициативу он проявлял редко, сестры занимались духовным поиском. Старшая, Надя, штудировала Ауробиндо, средняя, Наташа, стала адептом кришнаизма, признав своим учителем Джагата Гуру, что означает «Учитель Всего Мира». Ауробиндо, проповедуя путь одиночки, подходил редким смельчакам (Надя как раз решила, что принадлежит к таковым, за что позже поплатилась душевным покоем и здоровьем), поэтому менее уверенный в себе Арсен обратил свой взор в сторону кришнаизма и вслед за Наташей стал учеником Джагата Гуру. В Центре все улыбались, на стенах висели цветочные венки, никто не выглядел агрессивным. Мир — это иллюзия, говорил Джагат Гуру на видеозаписях, и Арсен облегченно вздыхал.

Надо признать: служение, чтение мантр и вегетарианство пошли ему на пользу. Арсен стал двигаться, похудел, болезненность сошла с его лица, в глазах вспыхнули светлячки. Три года он служил Кришне яростно и честно, как Арджуна, позабыв себя, воспевая мантры, беспрекословно подчиняясь старшим. Вся черная работа в ашраме (большая трешка на Лиговке) лежала на нем. Потом что-то его разочаровало — наверное, он начал понимать, что его используют, что снова он столкнулся с ложью и предательством. Думаю, это случилось после того, как его, гриппозного, с сорокоградусной температурой, выдворили на мороз чистить ковры к приезду важного иерарха из Штатов. После того как он покинул ашрам, вера в людей, в Бога, в саму жизнь была у него подорвана. Не знаю точно, но думаю так. Брат никогда не открывался, а я не лез с расспросами. Он резко порвал с кришнаизмом и сразу впал в полуторагодовую депрессию, вышел из которой циником и жлобом. Все положительные качества Арсена поменяли свой полюс на противоположный. Из смиренного, понимающего мальчика он превратился в неотесанного грубияна и нигилиста. Любую помощь он издевательски отвергал. Одно время даже не принимал душ. «Зачем?» — вопрошал он, когда кто-то из нас предлагал ему ополоснуться. В глазах — пустота и нездоровая старческая пелена. Полный крах в восемнадцать лет…

А спустя некоторое время начал исчезать. Бывало, уйдет за батоном, а вернется через три дня. «Ты где был?!» — спрашиваем. «Да так, просто…» — отвечает и гогочет себе под нос. На работу устроиться ему не удавалось, а там, куда его брали, обычно не задерживался более трех дней. Работать за деньги было для него невыносимо. После бескорыстного служения оплата труда деньгами — сомнительная награда. Думаю, так он и думал. К тому же не видел смысла. Родители кормили, жилье какое-никакое было. Но больше чем на три дня брат не исчезал. Поэтому на этот раз мать особенно сильно переживала. Да еще и перелом ноги этот…