— Давай к реке, что ли? — сказал я, устав от тишины.

Юрик посмотрел на солнце, почесал нос и кивнул.

Сбегать с горы удобнее всего полубоком, прыжками, расслабляя тело на взлете и напрягаясь в момент приземления, чтобы, слегка отпружинив, снова вспорхнуть. Ближе к середине горы мы уже почти что летели, и не было необходимости контролировать себя, ноги сами обходили препятствия, перепрыгивали овраги, лавировали, пружинили. Легкие наши тела неслись, оставляя позади шлейф из расползающихся облачков пыли. Скорость схода возросла у самой горной подошвы, мы пулей проскочили дорогу и притормозили лишь на середине яблоневого сада, раскинутого между дорогой и рекой.

Юрик, опершись на колени, тяжело дышал. Пятна на его лице побагровели и сделали лицо яростным. Застывшие в узких щелях глаза тонули в мутном розоватом бульоне. Я подумал, что этот парень легко убьет человека — за обиду, за проявленное неуважение, за неосторожное слово — только дай повод. Сам я растянулся на земле, с трудом сглатывая густую, с металлическим привкусом слюну, и отвернувшись от солнца, глядел на друга.

— Ох, бля, — прохрипел он. — Пить охота.

Прямо возле реки, в десяти шагах друг от друга, били два родника — минеральный, выкрасивший округ себя в радиусе трех метров почву в терракотовый цвет, и обычный, с ключевой водой, от двух глотков которой щемило переносицу и гудело в голове.

Мы скатились по откосу оврага и припали к ключу. Юрик приблизился к воде и, вытянув губы трубочкой, звучно всасывал. Я сгребал ладонями. Напившись, мы умылись ледяной водой; Юрик, протирая мокрой ладонью шею, пропел «охааай» — армянский гимн наслаждению и неге. Ест армянин вкусно — «охай» (нараспев, ударение на второй слог). Пьет вкусно, крепко, сладко, холодно — «охай». Нюхнул розу свежую — «охай». И тут Юрика как током шибануло:

— Смотри! — взвизгнул он и указал пальцем на реку.

Посреди реки, на большом квадратном, цвета вареной свинины камне, уложив массивное тело в три кольца, грелась змея. Отовсюду отраженное солнце и целый сонм дрожащих бликов мешали толком разглядеть узор на спинке, но темные пятна и бугристая голова могли принадлежать в этих краях только гюрзе. Много раз приходилось слышать об этом смертоносном охотнике, воображать его, следуя описанию лесничих, но видеть — впервые.

Нас разделяли каких-то пять-семь шагов. Мы замерли. Уверен, нас посетила одна и та же мысль: если мы дернемся и побежим, то гюрза бросится за нами, настигнет и убьет.

Но тут я сделал то, чего никак не ожидал от самого себя. Единым рывком — так сгибается и разгибается резиновый прут — поднял овальный, вылизанный водой, с человеческую голову булыжник и, как толкатель ядра, выстрелил им в направлении гюрзы. Стук камня о камень смягчил влажный хруст. Моя засланная навесом посылка накрыла разомлевшую на солнцепеке голову адресата и, качнувшись раз, стала. Хвост гюрзы затрясся, тело упругими судорогами еще с минуту вырисовывало бесконечные S, а после обмякло, скатилось к краю каменного ложа и, преодолев его, повисло. Речные барашки, резво нагоняя друг друга, бодали свисающий змеиный хвост, который подрагивал, как заевшая секундная стрелка.

— Ты… ты… ты зачем это сделал, ара? — долетел до меня голос друга.

Вопрос показался дурацким: встретил змею и убил ее, чего же тут непонятного. Но интонация, с которой Юрик его задал, требовала немедленного ответа — столько было в ней боли и протеста. Когда нащупал ответ, друга уже не было рядом. Я нашел его у автобусной остановки, склоненным над пулпулаком — невысоким фонтанчиком питьевой воды. Юрик держал голову над пульсирующей, будто подпрыгивающей струйкой, бившей ему в лицо. Я встал за его спиной и молчал.

— А если ее дети дома ждут? — спросил он, не меняя положения. — Об этом ты не подумал? Представь, если бы твою маму так…

— Ты че, маму не трожь, ара! — ответил я, невольно подавшись вперед, грудью навыкат, не столько обиженный на аналогию между моей матерью и змеей, сколько отдавая дань местной традиции «убивать за маму».

— Ладно, тормози, я не то хотел сказать. — Юрик обернулся и поднял ладонь. На носу его задрожала капля. — Ты тупой, бля, раз не понимаешь.

«Тупого» я с радостью проглотил. Если бы дело дошло до драки, то через полминуты мне бы умываться кровью, как Юрик только что — водой. За неделю до летних каникул Юрик Саркисов-Брюсли за школой так отделал главного классного хулигана Володю Гукасяна, что тот, спасаясь от ударов и позора, дал деру до самого первого сентября. Странное благородство Юрика проявилось в том, что он сам принес забытый в бегах Володин портфель в пансионат «Луйс», в котором проживала семья Гукасян. Володя послал за портфелем младшую сестру Анаит, сам спускаться не стал. Через семь месяцев Анаит поскользнется на скользком речном камне, и ее — в раз переломанную щепочку — унесет быстрая весенняя река: мутное раздутое чудище, перемешивающее в своем брюхе десятипудовые камни, словно гальку для игры в го.

— Ладно, проехали, — отмахнулся я, заполненный до краев облегчением человека, которому на эшафоте зачитали указ о высочайшем помиловании.

— Я домой, в общем, — сказал Юрик после того, как тщательно вытер майкой лицо.

— Пойдем, провожу тебя, братан, делать один хер нечего…

— Точняк? — сощурил друг лукавые глаза-щелочки.

— Точняк. Мне не впадлу.

Мы пошли вверх по дороге, петлявшей точно придавленная камнем змея. За каждым поворотом открывался совершенно новый и всегда дивный вид: то пышный сад, то пестрая от цветов поляна, то выпуклые животы пригорков, нависшие над дорожными столбцами, то резвая излучина реки, разделенная надвое гигантским куском гранита, то луга, сейчас зеленые, а в начале марта укрытые невообразимым ковром подснежников, запах которых разносился на километр вширь и ввысь. За лугами бежала река, за рекой снова горы. Гуда ни глянь по периметру — всюду горы. Будто собрались братья-великаны на пир, уселись своими обширными задами на зеленый ковер, глядят на него задумчиво и ждут яств.

Ходу до Юрикиного пансионата было с полчаса, друг погрузился в свои мысли и мрачно молчал; молчал и я.

За новым поворотом показалась маленькая часовенка без дверей, и даже не часовня, а строение — три на три метра — с куполом и крестом, в темнеющей глубине которого высилась массивная каменная песочница, куда помолившийся путник мог приладить затепленную свечу. Построил ее дядя Варуж в прошлом году. Араик, его сын, знатный в округе планокур и лихач восемнадцати лет, разбился на этом повороте года три назад: сбил пять дорожных столбцов и влетел в дерево, называемое в этих краях «хлебным». Уж не знаю, при чем тут хлеб, но толстый его ствол не повалишь и танком, что уж о «копейке» Араика говорить. Очень горевал Варуж, места себе не находил целый год, можно сказать, жил на могиле сына. А потом пришел ангел во сне и велел Варужу построить на месте гибели сына молельню, и тогда придет ему утешение. Дядя Варуж был человеком верующим, поэтому внял словам ангела и немедля приступил к делу. Продал двух коров и быка, купил КамАЗ тесаных базальтовых камней, доски, цемент и железо. И приступил к работе. Еще молодой, не справивший сорокалетие, Варуж воплотил наказ свыше меньше чем за два месяца. Иногда просил братьев помочь, но только когда купол ставил и крыл — одному было не справиться. Те подавали снизу доски и железо, а прилаживал, забивал, крепил и сводил уже сам Варуж. И действительно, как только постройка была завершена, жена Варужа Эрмине понесла и родила на Пасху крепкого мальчика, названного Мишей, в честь Архангела Михаила, именно он, уверял Варуж, явился к нему в том спасительном сне.