И к тому же – нож. Длинный, хозяйственный.

Торчит из шеи – сзади.

А. Щеголев.

«Ночь навсегда»

Теперь квартиру Шикунова заполнял яркий солнечный свет – но вид ее оставался мрачным. Впрочем, людям, споро и без суеты заканчивающим свою работу, было не привыкать. Насмотрелись.

Двое из них сейчас курили на кухне – один, высокий, в давно не стиранном белом халате, уселся на край стола и задумчиво пускал дым кольцами. Второй, коренастый крепыш в форме с капитанскими погонами, расхаживал от двери к окну и обратно, – по замысловатой траектории, огибавшей предметы меблировки. Курил нервно, быстрыми короткими затяжками.

– Это что же получается? – недоуменно спросил крепыш. – Я всегда думал, что говорят: «руки на себя наложил» – как бы фигурально. А в натуре люди вешаются, травятся, стреляются, но уж никак не душат сами себя, ухватив за глотку… Разъясни-ка, Петрович, что твоя наука про это думает.

Долговязый Петрович страдал сегодня (как и вчера, и позавчера) жестоким похмельем, и что-либо разъяснять ему не хотелось. И вообще ничего не хотелось, кроме большого количества холодного пива.

Он выпустил очередное кольцо и ответил витиевато:

– Возможно наложение механической аутоасфикции на психосоматическую на фоне острого маниакально-депрессивного психоза…

Капитан вскипел:

– Ты по-русски говори, трубка клистирная! А про свою асфикцию-х…икцию жене будешь объяснять, когда спросит, куда эрекция делась!

Оскорблением прозвучавшие слова не стали, доктор и капитан часто пикировались подобным образом – привыкли и не обижались.

Но сегодня Петровичу было не до словесных дуэлей. Он страдальчески поморщился, нацедил стакан холодной воды из крана, залпом выпил. Объяснил по-русски:

– Свихнулся парень, и все дела. Мочканул телку свою, стал мудрить, как сухим из воды выйти. Кислоту видел? Ну вот… А сам был к таким делам непривычный, в общем, крыша и поехала. Просиди-ка три дня рядом с трупом, в ванне мокнущим. Страх, угрызения совести, то да сё…

– Что же петельку не намылил, от угрызений-то? – скептически поинтересовался капитан. – Да как себя вообще можно руками? Даванешь на сонную – и отрубишься, пальчики и разожмутся. Полежишь, полежишь, да и очухаешься…

Эксперт и сам испытывал на этот счет немалые сомнения.

Но сказал уверенно:

– Люди и не на такое способны. Или тебе кого-то третьего искать хочется? И без того «глухарей» вокруг, как на птицеферме. Убийство раскрыто по горячим следам, убийца совершил суицид – и дело в архив.

– Ладно, суицид так суицид, – нехотя согласился капитан. Докурил, загасил окурок о подошву, щелчком отправил в открытую форточку. Уже выходя из кухни, сказал задумчиво: – Одного не понимаю: зачем он стал ломать пальцы трехдневному трупу?

Петрович ничего не ответил, сочтя вопрос риторическим. Набрал и опорожнил еще один стакан, прошел в комнату неуверенной походкой.

Труп Шикунова П. А., 1973 г. р., женатого и имеющего двоих детей, уже вынесли – остался лишь меловой контур на паркете. Второе тело, выловленное из ванной, лежало на полу, запакованное в длинный мешок из плотного черного пластика, и ожидало, когда за ним вернутся санитары с единственными имевшимися в наличии носилками.

Петрович равнодушно шагнул было через мешок – и чуть не растянулся, споткнувшись. Выругался:

– …на мать, разложили тут падаль, ни пройти ни проехать…

Присел на табурет, недоброжелательно глянув на труп. Хотел отвернуться и…

И недоуменно заморгал глазами. Показалось – мешок шевельнулся. Совсем чуть-чуть, едва заметно. Словно вместе с телом упаковали не то мышь, не то крысу.

Тело лежало неподвижно, как мертвецам и положено. Петрович вздохнул. Надо взять себя в руки и постараться ограничиться сегодня пивом. А то праздник что-то затянулся: шевелящиеся мертвецы уже чудятся…

Чтобы подавить возникшее неприятное чувство, он пододвинул табурет поближе и положил обе ноги на мешок, как на подставку. Профессиональная бравада.

Да и что тут такого, в конце концов?

Мертвым все равно. Мертвые, как всем известно, не кусаются.

За отдраенным иллюминатором – его писатель, как человек сухопутный, считал открытым окном – плыла ночь. И плыли берега – хотя их почти не было видно. Левый, ближний, во многих местах вздымающийся высокими отрогами, еще как-то чувствовался. На звезды (на те, что не догадались забраться на небесном своде в безопасные место, поближе к зениту) – на эти недальновидные звезды наползали черные силуэты утесов. Звезды исчезали – словно там, в небесной выси, завелось огромное мрачное чудовище, пожирающее их. Потом появлялись снова, целые и невредимые, – словно прожорливое чудовище обладало весьма слабым пищеварением. Улыбнувшись такому сравнению, писатель отвернулся от окна, которое на самом деле называлось иллюминатором.

…Каюта была роскошная – мореный дуб, сафьян, бархат, слоновая кость, серебро. Поначалу писатель чувствовал себя в ней неуютно – но чувство это слабело, по мере того как убывало вино в покрытой паутиной бутылке. Кончились они одновременно – и «Божоле Луизьон», и писательская неловкость. Впрочем, его спутник и собеседник откупоривал уже вторую – открывал сам, встреча старых знакомых проходила тет-а-тет, без стюарда и прочей вышколенной прислуги.

– Странно, что ты совсем не пьешь виски, – сказал писатель. – Почему-то мне представлялось, что ты обязательно пьешь виски.

– Пробовал много раз. Тут же лезет обратно, – коротко и мрачно ответил Хозяин.

Он действительно был хозяином и этого судна, и много еще чего хозяином. Матросы, и прислуга, и даже сам капитан звали его не шефом и не боссом, а именно Хозяином[1]. Звучало это с неподдельным уважением и как бы с большой буквы – будто имя собственное. Писатель решил, что надо быть весьма и весьма незаурядным человеком, чтобы тебя называли так даже за глаза, и по неистребимой своей писательской привычке подумал: вставлю куда-нибудь.

Будем называть владельца судна (и не только судна) Хозяином и мы. А писателя… ладно, писателя будем звать Писателем – тоже с большой буквы. Пусть ему будет приятно – тем более что к тридцати девяти годам известности он добился изрядной.

– Наверное, мой папаша заодно вылакал и тот виски, что судьбой был отмерен на мою долю, – добавил Хозяин, разливая.

Вино лилось тонкой струйкой, ударялось о хрусталь бокала и в свете свечей казалось… Писатель мысленно замялся, поняв, что не может с лету подобрать сравнения – незатертого, яркого, свежего – писательского.

– За Санкт-Петербург, – провозгласил Хозяин уже третий сегодня тост за родной город. – За его юбилей. Семьдесят лет – не шутка, что и говорить. Странное дело, Сэмми, – где я только ни бывал и попадал в красивые по-настоящему места, но до сих пор мне порой снится этот занюханный, сонный и вонючий городишко, где по большому счету ничего хорошего я не видел.