Сэбин встретил ее взгляд и произнес:

– Опасно воображать, что человек может быть незаменимым. Людям свойственно меняться.

– Но ведь это так замечательно – идти по жизни вместе, пусть даже стареть, но тоже вместе, а не разбегаться в разные стороны, как кошки. Если бы мои мама и папа не погибли в автомобильной катастрофе, они прожили бы вместе еще лет пятьдесят.

– Откуда тебе знать? – Сэбин лукаво улыбнулся. – А может, если бы они остались в живых, твой отец нашел бы себе какую-нибудь молоденькую девчонку, рядом с которой вновь почувствовал себя молодым, а твоя мама…

– Нет! Они любили друг друга. – В глазах Мэлори стояли слезы. – Они бы любили друг друга и дальше. Я помню глаза матери, когда отец входил в комнату, и это не изменилось бы, сколько бы лет они ни прожили вместе. Это…

– Ш-ш-ш. – Пальцы Сэбина нежно погладили прядь волос на виске женщины. – Я не хотел расстраивать тебя. Возможно, твои родители были как раз тем исключением, которое подтверждает правило.

– А правило, стало быть, заключается в том, что отношения между двумя людьми не могут продолжаться долго? Нет, – Мэлори решительно потрясла головой, – я так не думаю. – Она приподнялась на локте и посмотрела прямо в лицо Сэбину. – А вот ты думаешь. Так что же в таком случае долговечно, Сэбин?

– Работа. Цель. Характер.

– А дружба? Кери является твоим другом уже более тринадцати лет. Неужели настанет день, и ты бросишь его, решив, что ты сам изменился, а он остался прежним?

Сэбин нахмурился:

– Я друзей не бросаю.

– В таком случае ты не в ладу с собственными аргументами.

– Дружба дружбе рознь. Я говорил про отношения между мужчиной и женщиной. Они гораздо опаснее и менее надежны. – Сэбин покачал головой:

– Нельзя привязывать лодку к кольцу, вбитому в трухлявый пирс. Когда-нибудь оно вывалится, и лодка уплывет.

– А человеческие чувства? Они, по-твоему, «лодка» или «трухлявый пирс»? Нет, в любом случае твоя метафора никуда не годится.

– Я отказываюсь спорить с тобой на эту тему, – ровным тоном проговорил Сэбин. – Знал бы, что ты придешь в такое возбуждение, вообще не стал бы затевать этого разговора. Мне стоило догадаться, что ты не упустишь возможности поспорить, а в этом споре победить невозможно, как и в любой дискуссии на тему политики или религии.

– Да, это бесперспективный спор. – Мэлори закрыла глаза, чтобы он не видел, до какой степени она расстроена. Ей стало ясно: Сэбин обделен с самого детства, и виноват в этом его отец, менявший жен, как автомобили. Ему не свойственны ни мечты, ни иллюзии. Но осознание этого не должно вызвать у нее чувство утраты или печали. Через две недели она уедет в Марасеф, и Сэбин останется в прошлом. Она не будет испытывать жалости по отношению к этому большому ребенку, которого приучили к тому, что в этом мире ничего, кроме работы, не имеет смысла. В последние дни он и так занимал в ее мыслях чересчур много места.

– Никакого голодания.

Мэлори открыла глаза:

– Что?

К этому моменту она уже успела забыть, с чего начинался их разговор. Это было похоже на Сэбина – неожиданно для собеседника переключаться на ту тему, которую ему хотелось обсуждать.

– Я сама решу, нужно ли мне это, когда приеду в Марасеф.

Его лоб прорезала складка.

– Я даже слышать не хочу… – начал Сэбин, но осекся. Его лоб разгладился. – Это случится еще только через две недели. Я буду держать рот на замке, и, возможно, ты об этом забудешь.

– Не забуду, – пообещала Мэлори. – Хотя иногда мне этого очень хочется. Так было бы легче жить. – Она снова закрыла глаза, подалась вперед и очутилась в его объятиях, испытав при этом огромное облегчение. Там, за пределами этой комнаты, Сэбин был опасен, даже очень, здесь же он был сама надежность. – Давай поспим, Сэбин.

Его рука крепче сжала плечи Мэлори, а губы прикоснулись к ее лбу.

– Прости меня.

– За что?

– За то, что я не могу верить в то, во что веришь ты.

Мэлори подумалось, что тот Сэбин, каким он бывает вне этой спальни, защищен слишком толстой броней, чтобы произнести подобные слова.

– Не надо извиняться, – прошептала она, поудобнее устраиваясь щекой на его плече. – Мы и раньше часто расходились во мнениях. Одним разом больше, одним меньше…

– Но мне кажется, эта тема для тебя гораздо важнее, чем все остальные.

У него был чудесный голос. Обычно Мэлори невероятно нравилось лежать с закрытыми глазами на этой кровати и прислушиваться к его глубокому тембру, к тому, как четко он выговаривает каждое слово, но сейчас ей хотелось, чтобы он помолчал. Его слова мучили ее, причиняя такую боль, какую она еще никогда раньше не испытывала.

– Не будем об этом говорить. Я хочу спать.

– Хорошо.

Погруженная в полумрак комната укутала их своим тихим уютом, и они больше не разговаривали. Но впервые с тех пор, как они оказались в этой спальне, ни один из них не уснул.

* * *

– Мне нравится эта красная шелковая штуковина, которая на тебе надета.

– Во-первых, это не «штуковина», а топик, и во-вторых, он не красный, а темно-бордовый. Я никогда не ношу красного.

– Почему? Этот цвет в сочетании с твоими темными волосами выглядел бы потрясающе.

Мэлори устроилась поудобнее рядом с мужчиной:

– Он слишком вызывающий.

– Понятно. А ты к числу эксгибиционистов не относишься, – задумчиво проговорил Сэбин. – Наверное, тебе нелегко дались те пленочки.

– Еще бы.

– Но ты на это все же пошла.

– Если знаешь, что делаешь что-то важное, то не позволяешь себе распускать нюни.

– Они были прекрасны. Нет, это ты прекрасна.

Мэлори молчала. Она вся сжалась, хотя и не понимала, почему.

– Что тебе не нравится в моих словах?

– Когда ты так говоришь, то становишься похож на патологоанатома. Кроме того, мне пора хоть немного поспать.

– Еще не пора. Почему тебе не нравится, когда я говорю тебе о том, как ты прекрасна?

– Потому, черт возьми, что это во мне далеко не самое главное!

Сэбин оперся на локоть, пытаясь в сумраке комнаты разглядеть выражение ее лица.

– Какая страстность!

– С самого детства, кто бы меня ни увидел, он непременно считал своим долгом потрепать меня за щечку и сказать: «О, какая красивая девочка!» Не «умная девочка», не «милая девочка», не «талантливая девочка». Они видели лишь то, что на поверхности. Все видят во мне только одно.