Как и Обресков, Булгаков также оказался узником Семибашенного замка с началом новой русско-турецкой войны 1787–1791 годов. На этот раз османы обращались с российским посланником как с «гостем» (мусафиром) с самого начала. В результате условия содержания Булгакова были нестрогими, если не сказать комфортными. Ему даже удалось направить российскому правительству секретную информацию о военных планах османов и посвятить остальное время своего заточения переводу двадцативосьмитомного «Французского путешественника» Жозефа де ла Порта, переводя по тому в месяц. Быстрота, с которой Булгаков осуществил этот перевод, выдержавший два издания, говорит о том, что даже во время войны Константинополь конца XVIII столетия мог быть удобным местом для европейских культурных занятий. Булгаков был освобожден в 1789 году, когда война еще шла полным ходом, по предложению своего политического соперника французского посла графа Шуазеля-Гуфье и вернулся в Россию через Архипелаг и Италию[163].

Готовность султана-реформатора Селима III признать принцип неприкосновенности иностранных дипломатов проявилась семнадцатью годами позже при начале русско-турецкой войны 1806–1812 годов. В отличие от своих предшественников, представитель Александра I А. И. Италинский не стал узником Семибашенного замка. Италинский все еще мог опасаться фанатичной толпы после объявления Портой войны России в ответ на оккупацию последней Молдавии и Валахии. Однако султан позаботился о безопасности Италинского и отправил войска для охраны российской миссии. Не сумевшему предотвратить войну царскому посланнику было позволено покинуть Константинополь на британском военном корабле в направлении Архипелага, где его подобрала русская эскадра адмирала Д. Н. Сенявина[164]. Похожая история произошла и с А. И. Рибопьером, представлявшим Россию в Константинополе на последних этапах греческого кризиса 1820-х, завершившегося русско-турецкой войной 1828–1829 годов. После уничтожения турецко-египетского флота в Наваринском сражении в ноябре 1827 года объединенными эскадрами Англии, Франции и России Порта угрожала заточить Рибопьера, но ему удалось проскользнуть на корабле через Дарданеллы под обстрелом османских пушек[165].

Таким образом, Булгаков оказался последним российским посланником, бывшим узником Едикуле, после того как ему удалось стать, пожалуй, первым царским представителем, который вполне комфортно чувствовал себя в обществе европейских дипломатов на берегах Босфора[166]. Характерно, что усвоившие европейскую дипломатическую культуру представители российской элиты склонны были игнорировать первые проявления вестернизации османского подхода к международным отношениям. Сформировавшись однажды, представления о «варварстве» османов оказались очень живучими. «Цареградские письма» Левашева были опубликованы в 1789 году, когда на османский престол взошел Селим III – первый султан-реформатор. Изданная столетием позже книга В. А. Теплова о европейских представителях в Константинополе мало отличалась от заметок Левашева в своем перечислении случаев грубого или даже жестокого обращения османов с дипломатическими агентами, несмотря на то что к концу XIX столетия такая практика давно прекратилась[167]. Когда российским дипломатам не удавалось полностью не замечать происходивших в Османской империи перемен, они высказывали сомнения в искренности приверженности османов к вестернизации и их шансах на успех. Предвосхищая российскую критику Танзимата, В. И. Кочубей, служивший посланником в Константинополе в 1790-е годы, утверждал, что «новый строй» (низам-и джедид) Селима III «не пустит корней», потому что «национальные предрассудки не достаточно ослабли, чтобы допустить нововведения»[168]. Напряженные усилия султанов привести свою империю в соответствие с европейскими моделями дипломатической, военной и фискальной организации использовались Кочубеем и последующими российскими комментаторами в качестве иллюстраций принципиальной неподвижности османского общества. Таким образом, интеграция российских представителей в общество европейских дипломатов на берегах Босфора способствовала превращению Османской империи в «Восток».

Этот продолжавшийся столетие процесс имел парадоксальный результат. С одной стороны, преемники Булгакова чувствовали себя весьма комфортно на дипломатических раутах и вполне освоили язык и практики европейской дипломатии. В своей полемической защите «цивилизованных» форм международных отношений от проявления османского «варварства» они часто выступали бóльшими европейцами, чем сами европейцы. С другой стороны, завершение их культурной ассимиляции совпало с растущими опасениями европейских дипломатов по поводу российских намерений в отношении Османской империи, что возвещало о возникновении «восточного вопроса». Со временем эти опасения развились в озабоченность более широкого общественного мнения европейских стран по поводу «русской угрозы», которая ко времени Крымской войны стала представляться продуктом чуждого «европейской цивилизации» «азиатского деспотизма» России[169]. И тем не менее недавние исследования по культурной истории «Греческого проекта» Екатерины II свидетельствуют о том, что идеология российской экспансии возникла в контексте вестернизации российских элит и была продуктом этого процесса[170]. Знаменитый план раздела Османской империи был изложен в письме Екатерины II австрийскому императору Иосифу II, и его исполнение было немыслимо без взаимодействия России с Габсбургской монархией, само существование которой зависело от дипломатии и баланса сил[171]. Парадокс разрешается, как только становится ясно, что дипломатия европейского образца была и источником намерений России в отношении Османской империи, и способом их осуществления[172]. Интеграция российских представителей в общество европейских дипломатов в Константинополе и сопутствовавшая этому процессу ориентализация османского посольского обычая в описаниях российских авторов свидетельствуют о том, что как конструируемая культурная дистанция, так и реальное культурное сближение одинаково способны порождать политический конфликт.